Хозяин не суетливо, но споро, бросив на левое плечо отглаженное полотенце, подошел к нам и протянул, приветствуя, руку. Мы пожали. А Глеб бросил:
– Как величать-то?
– Гаврила.
– А по батюшке?
– Иванов сын.
– Значит, по отцу тезкой будете, – как-то удовлетворенно заключил Успенский. – А что не с народом гуляете? – поинтересовался он.
– Да, ить свое заведение имею, которому надлежит народ обихаживать. Вот бы вы пришли, а меня на месте нет, значит, в неудовольствии были бы.
Успенский, по-моему, остался ответом удовлетворен и без лишних слов пустился в обсуждение заказа. Зная, что я никогда ему не перечу, меня к этому делу привлекать не стал.
Времени с завтрака прошло много. Мы проголодались. Помимо холодных закусок, Глеб заказал горячее блюдо – любимый гуляш с разварной картошечкой, уточнив кабатчику, как это лучше сделать.
– Сделаем, как желаете, в лучшем виде, – заверил тот. И прошел в соседнюю комнату, где стояла русская печь и находилась кухня.
В приоткрытую дверь я заметил там миловидную женщину в ситцевом немецкого покроя платье. Промелькнул и ребенок лет пяти.
Водку и холодные закуски Гаврила Иванович принес быстро, не забыв пожелать приятного аппетита.
Хоть время нас и не подгоняло – горячее быстро не приготовишь, мы накинулись на принесенное так, как будто неделю не ели. Сначала поглощали молча, потом перебрасывались отдельными репликами, потом Глеб начал втягивать в разговор и кабатчика, благо, никто нам не мешал. А когда ему удалось выведать, что Гаврила Иванович наш земляк, уроженец Тульской губернии, разговор принял затяжной оборот.
Начались воспоминания и о разных местах Тулыцины, и о ее природе, и о людях, с которыми и тот и другой были косвенно знакомы, и о событиях, в которых они могли бы встретиться. Но сколько Успенский ни предлагал кабатчику выпить и за праздник, и за встречу, и за знакомство, Гаврила Иванович твердо, с достоинством отвечал:
– Не можем-с. С клиентами не пьем-с…
Успенский на некоторое время примолк. Миловидная женщина так ни разу и не вышла в кабацкую комнату. А она бы могла, подумал я, придать новый стимул разговорчивости Глеба. Потом он встрепенулся:
– Вот смотри, Силыч! Ведь настоящий растеряевец, истинный растеряевец! А ума не пропил и стержень есть. С достоинством человек! – убежденно говорит Глеб, отнюдь не обескураженный тем, что кабатчик отказался с ним выпить. – Значит, Силыч, и в нашем Растеряевом царстве еще сохранилась душа. Значит, есть еще, Силыч, Бог, который бережет человечью душу.
– Истинно говорить изволите, – вдруг неожиданно ворвался в Глебову речь кабатчик, до этого пристально смотревший от стойки в окно. – Вот взгляните в окошко, – обратился он к нам.
Мы повернули головы в окно, не примечая за ним ничего удивительного для сегодняшнего дня.
Мимо окна с бормотаньем шел мужик в одной белой рубахе, ободранных холстинных штанах и босиком. Лысая голова его блестела в солнечных лучах. Шел он как-то странно, но вполне понятно для дня народного гулянья: то очень торопился куда-то, то, вдруг вспоминая что-то, замедливал шаг, останавливался и что-то бормотал. Было видно, что не он управляет ногами, а ноги несут его, куда им хочется. Из всего, что бормотал он, можно было разобрать слово «Бог», которое он произносил более отчетливо и сопровождал его поднятием тощей руки к небу.
– Ишь, ишь, как швыряет его, – сочувственно произнес Гаврила. – Э, как двинуло его, – добавил он через несколько секунд.
