– Да нет же, Нина. Они сами, и если их остановить, осадить здесь – весь свой век они так и будут считать себя обездоленными. Внутреннее состояние человека и определяет ему его место – вот ведь в чем штука… Я понимаю тебя. Думал я об этом и раньше, ещё там, в Заволжье: нельзя вот так всем гуртом срываться с места – для отчленения кого-то должна быть объективная необходимость, субъективная предпосылка, что ли… Правда, тогда мы с матерью бежали от погибели – такое было время. А вообще – так нельзя. Нельзя, – твердо повторил Алексей и потупился, сосредоточенно хмурясь.
А вот – почему нельзя? На этот вопрос Алексей не ответил да и не смог бы ответить. И это потому, что ответить на этот вопрос для Алексея значило бы перечеркнуть себя, то есть даже не себя, а дело, в которое веришь, которому служишь без остатка и в котором ещё только предстоит разочароваться. Он близок был к пониманию этого вопроса, но понять – это ещё не ответить.
Лес сплошняком вырубать тоже нельзя, преступно, но вырубают…
Нельзя, нелепо созидать разрушая. Алексей же уверовал – можно. Был он даже убежден, что только при разрушении и можно созидать – будь то дом, будь то общество людей. Всегда и всему есть оправдание. И хотя живая жизнь противилась этому, всё же он полагал, что это лишь временные неувязки. И конечно же, он не мог согласиться, что налицо пока одно – разрушение: домов, хозяйств, земли – и человека.
– Вот видишь, ты вроде и понимаешь, как должно быть, а живёшь и думаешь наоборот. Загадка времени. – Нина помолчала, чему-то улыбнулась. – Все мы, выходит, как слепые, и ходим, как слепые, по кругу и не можем понять – откуда уходим, куда идем. Внутренний покой потеряли, личное достоинство утратили, веры нет. – И уж совсем неожиданно, переключившись, Нина спросила: – А ты, брат, веришь, что когда-нибудь наша Перелетиха, ну, как птица феникс, из пепла восстанет?
– Нет, сестра, в это я не верю, потому что вспять не бывает, – с некоторой даже поспешностью ответил Алексей – и удивился своей поспешности.
– Не веришь… А я вот – верю.
И сидит перед ним вовсе не сестра, а грёзовая незнакомка, которая и грезилась в первой юности: и красивая, и умная, и милосердная, с которой рука об руку можно идти и идти через океаны вселенной… Но это лишь мгновенное затмение: Алексей тряхнул головой и предупредительно спросил:
– Ты что-то хотела сказать?..
– Хотела… Понимаешь, я ведь давно знала и теперь даже не сомневаюсь, что они – уедут. Знаю почему, и что пожалеют – знаю, всё мне это ясно… Но вот хотела бы я тебя ещё об одном спросить, а не знаю – как спросить. Все равно ускользнешь от ответа. А спросить надо. Ты ведь у нас один при голове и портфеле.
Алексей добродушно закивал:
– Ну, если так, то спрашивай, уж как-нибудь…
– Понимаешь, это даже и не вопрос, если вопрос, то себе, понимаешь ли, чтобы и свои сомнения разрушить…
Нина помолчала, обострившимся слухом улавливая одновременно как будто сторонившиеся звуки неумолимо текущей мимо жизни: позвякивание посуды, придавленный голос диктора телевидения, посапывание Ванюшки, угревшегося промеж братьев, и где-то далеко – за окнами, за деревней – приглушенные непогодой удары железом по железу, как по льду: ть-юю, ть-юю…
– И вопрос-то короткий, простой: куда делись праздники?.. Ведь мы живем без праздников. Даже рождение человека – сегодня не праздник, скорее, наоборот. О смерти – и говорить нечего… Незаметно гасли, гасли мелкие праздники быта, пристольно-духовные – и угасли. Только и остались в ложном блеске праздники трибун – с колоннами, наглядной агитацией и пропагандой, с дурным беснованием перед микрофоном. И все. И получается, что самый что ни на есть праздник, когда у мужика водки до поросячьего визга… С одной стороны, жизнь – сплошной рай, праздник, а с другой – жизнь-то без праздников…
