Расслабленный и очарованный собственными грезами, вяло улыбаясь, Алексей открыл глаза: слева промелькнула просека с дорогой к Дому рыбака – тряская пошла дорога. И Алексей изумился: эх, сколько же деньков пролетело с тех пор, когда Ада на «москвичишке» примчалась на озеро! Тогда было лето, сейчас – глубокая осень! И все это время в подвешенном состоянии – на мгновение взгляд Алексея посуровел, похолодел: всё могут, значит, всё в руках… И брезгливая усмешка скривила его бесформенные мягкие губы.
«Эх-ё, время-то, время!» – неожиданно ужаснулся Алексей, когда за обочиной промелькнул с трудом определяемый проселок, выводивший когда-то к перелетихинским задворкам. И вспомнил он ту далекую осень, когда умерла мать, и он, закружившись с документами, опоздал на похороны, а потом тащился с тяжелым чемоданом в руках – и где-то там в низинке за светлым березнячком встретил больного Шмакова… За все годы, казалось, не вспоминал, а вот теперь – вспомнил. Вспомнил и подумал: «Что ж, и я половил на озере рыбку… Несчастный. Только ведь все мы по-своему несчастные… Каждому своё». И неожиданно Алексей тронул за плечо шофера и сказал:
– Михайлыч, проскочим в Курбатиху… на кладбище – мать у меня там.
И Михайлыч, давно привыкший повиноваться с полуслова, не повернув головы, с учтивостью кивнул – и «Волга», минуя перелетихинский поворот, как черная стрела засвистела в Курбатиху.
С утра, часов с десяти, Нина с Ванюшкой занимались полезным трудом – пилили дрова, собственно, не дрова – гнилушки от капитального ремонта… Все хозяйственные дела они делали вдвоем, вместе, вечно как будто ссорясь и доказывая друг другу свою правду. Как-то исподволь это обрело форму ни к чему не обязываемой игры, в которой, однако, таился и определенный смысл. Надо было лишь понимать друг друга, а они понимали.
Скажем, начинала Нина мыть посуду:
– Ванюшка, иди помогать.
– А зачем?
– Чтобы посуда была чистая.
– Зачем помогать? Ты и сама сделаешь.
(Между тем Ванюшка уже стоял рядом – мыл или вытирал посуду.)
– Сделаю. Но будет мне не только тяжело, но и одиноко.
– Так ведь и мне одиноко.
– Но ты позовешь меня – я подойду.
– Значит, плохо, когда зовешь, а не отзываются?
– Так… Одиночество – это благо, но только в том случае, если это благо в любое время можно прервать.
– А как же подвижники? Они, поди, и посуду не мыли, а святые.
– Все себя обиходовали, а уж кто нет – тому, значит, много бывало дано, за того другие заботились, а сам он служил главному делу.
– А почему сейчас ни слуг нет, ни подвижников?
– Сейчас все мы – слуги… так что вся жизнь наша – подвижничество. Без подвижничества такую жизнь не одолеть.
– А, говорят, в Америке тарелки не моют: поел – и выкинул.
– Можно, говорят, и ребенка вместе с водой из ванной выплескивать, но таким подвижникам и имя своё есть – душевнобольные.
(А между тем посуда вымыта, вытерта и разложена по местам.)
Примерно так они начали и на сей раз:
– Пойдем, Ванюшка, плашку-две распилим.
– Мама Нина, а зачем это нам пилить – у нас и готовых дров на две зимы хватит.
– Так ведь гнилушки под ногами валяются, мешают. А зима холодная, печь голодная – все съест.
(А между тем уже и козлы со двора вынесли, и пила звенькнула.)
– Я и говорю: гнилушки да с гвоздями… Вона березы – и в лес идти не надо.
– Нет, Ванюшка, нельзя эти березы валить, они ведь как кресты на могилах – по ним и место родовое находить будут.
