– Сальса, – читает про себя запершившимся горлом Константин, – Эльза, – сглатывает это следующее по списку имя Константин, уже знающий, какое дальше последует имя. И он не ошибся в этом. Это было имя Дивид. А вот какое будет следующим в этом, не таком и коротком списке, то …вот чёрт! – чертыхается Константин при виде первой начальной букве следующего имени, и вот же опять чёрт, в нервном перевозбуждении он вырывается из объятия сна, подрываясь на кровати и первые несколько минут находясь в умственном ступоре, ничего не может понять из происходящего и из того, что было или не было так реально представлено перед его глазами.
– Всё же это был сон. – Не веря самому себе, пытается успокоить себя Константин, тараща глаза в разные стороны, со стороны которых вроде бы всё для него знакомо выглядит, и это его убеждает в том, что всё-таки это был сон, хоть и такой реалистичный. Правда, это не приносит успокоения Константину, заявившему вслух для своего успокоения: «Ну теперь я и не усну». И как сразу же выясняется, то Константин себя обманул с этим заявлением. И только он это договорил, как сразу рухнул головой на подушку и …уснул беспокойно.
Универсальная справедливость
– У вас, потерпевший, есть что сказать по существу дела? – явно на взводе и с долей истерики в себе обращается к человеку на специальном месте для ответчиков судья, не сдержаться которой от эмоционального выплеска не даёт её судейская мантия и хладнокровие, настоянное на большом опыте рассмотрения всевозможных дел самого неимоверного на жестокость и цинизм к жизни характера.
Ну а названный судьёй потерпевшим человек, в себе только отчасти что-то несёт и предполагает от потерпевшего – внешний слом его прежней уравновешенной и спокойной жизни, разлом и растерянность взгляда, с чем ярко не гармонирует и переплетается то другое в человеке, что в нём происходит при переходе той самой черты, когда всё в нём прежнее не имеет для него больше никакого значения, и всё в нём умиротворяющее и смиряющее его с жизнью было заменено яростью и агрессией, новой чертой определения этого переформатированного под новое своё я человека.
И, конечно, у него есть, что сказать, как по существу, так и не по существу дела, раз его довели до вот такого состояния – больше нет никакого у меня терпения сносить безмолвно всё это унижение моего права на свободы самовыражения со стороны моей природы скромности и не влезания в чужие дела. И всё это по нему разве не видно всем тут в зале суда, особенно тому негодяю, кто нарушил ход равновесия его жизни, отныне потерпевшего, убрав с чаши жизни его весов того человека, кто являлся лучиком света его сердца и надежд на счастье и будущее. Само собой видно и кому-то до дрожи и трепета внутренних основ всё это тошно видно, и оттого, наверное, судья так предупредительна к потерпевшему, требуя от него воздержанности и не перехода на личности и за пределы внутренней субъективности, сейчас в нём состоящей из запредельного эмоционального накала агрессивности и беспредельной экспрессии.
Но разве неочевидно для судьи и для всех людей в зале суда также то, что нельзя требовать невозможного от представителя лица Немезиды, фатальности, облечённой в человеческом обличие потерпевшего, и он ни шага в сторону не отойдёт от того, что ему теперь предписано делать его судьбой, и он полностью отдаёт себя в руки карающему мечу возмездия, чьим инструментом по приведению в ужас собственного созидания преступившего закон человека он и будет.
