«Посвящаю второе издание мане моего отца, купца Генриха Флориса Шопенгауэра.
«Благородный, благодетельный дух, которому я обязан всем, что я есть. Твоя заботливая опека укрывала и опекала меня не только в беспомощном детстве и беспечной юности, но даже в зрелом возрасте и по сей день. Ибо, поскольку Ты произвел на свет такого сына, как я, Ты позаботился и о том, чтобы в таком мире, как этот, этот сын мог существовать и развиваться. И без этой твоей заботы я бы уже сто раз был обречен на гибель. В моем сознании слишком прочно укоренилась склонность к своему единственно правильному призванию, чтобы я мог совершить насилие над своей природой и так подчинить ее себе, чтобы, не считаясь с существованием вообще и заботясь только о своем личном существовании, она нашла свою единственную задачу в добывании хлеба насущного. Но и на этот случай ты, кажется, предусмотрел, что он не будет приспособлен пахать землю или иным механическим способом прилагать свои силы для обеспечения пропитания; и ты, кажется, предвидел, что сын твой, гордый республиканец, не сможет обладать талантом соперничать, mldiocre et rampant.., в том, чтобы унижаться перед министрами и советниками, меценатами и их советниками, подло выпрашивая с трудом заработанный кусок хлеба, или льстить самодовольному простодушию, смиренно присоединяясь к хвалебной свите бездельников-шарлатанов; что он, как сын твой, предпочел бы думать вместе с твоим почитаемым Вольтером: Notis ri avons que deux jours a vivre: il ne vaut fas la peine de les passer a ramper devant des coquins meprisables.
«Поэтому тебе я посвящаю свой труд и приветствую тебя в твоей могиле с криком благодарности, которой я обязан только тебе и никому другому. Nam Cossar nullus nobis haec otia fecit.
«То, что я могу использовать силы, данные мне природой, и применить их по назначению, то, что я могу следовать своему природному инстинкту и думать и работать для существ без числа, в то время как никто ничего не делает для меня: за это я благодарю тебя, мой отец, благодарю твою деятельность, твое благоразумие, твою бережливость и обеспечение на будущее. Поэтому я буду славить тебя, мой благородный отец. И каждый, кто извлекает из моего труда хоть какую-то радость, утешение или наставление, пусть узнает имя твое и знает, что если бы Генрих Флорис Шопенгауэр не был тем, кем он был, Артур Шопенгауэр был бы во сто крат разорен. И пусть моя благодарность сделает для тебя, завершившего свой путь, единственное, на что я способен; пусть она пронесет твое имя так далеко, как способна пронести его моя.»
Эпоха, когда Шопенгауэр начал стремиться войти с помощью учености в тесный круг высшего образования, стала поворотным пунктом в филологическом прогрессе. Старая латинская подготовка семнадцатого века, ставившая своей главной целью умение писать на изящном латинском языке, была в значительной степени дискредитирована утилитарными и практическими тенденциями восемнадцатого. Под названием «филантропинизм» началось активное движение за то, чтобы сделать методы обучения более простыми и естественными, а также придать большее значение влиянию школьных уроков на занятия взрослой жизни. В крайних формах филантропинизм, вероятно, опускался до вульгарной преданности ощутимым результатам и неоправданного презрения к более идеальному обучению; но во многих отношениях он был разумным протестом против бесплодного служения тонкостям грамматики и против курса занятий, предназначенного только для подготовки школьных учителей. Но это отклонение от традиций либерального и ученого обучения привело к соответствующей реакции. Классические исследования отправились в новый, более свободный полет. Их поборники утверждали, что непосредственное знакомство с идеями греко-римского мира, которым могли в полной мере насладиться только те, кто в совершенстве владел языками оригинала, было неоценимым инструментом в работе над тем «воспитанием человечности», которое было великим требованием для высшей жизни в современном мире.
