– Как добиралась? – задумчиво переспросила она. – Всё больше ночами. Однажды ранним утром надумала отдохнуть. Сижу… Ноги распухли – идти не могу. Вижу: старик на бричке едет. Остановился:
– Что сидишь, красавица?
– Ноги болят, отдыхаю.
– И куды идёшь?
– В Степной Кучук Родинского района.
– А я у Каяушку. Садись – подвязу!
Села и вскоре задремала. Чувствую – кто-то меня подталкивает. С трудом приоткрыла глаза – не могу сообразить, что со мною и где я. Спросила – дед и говорит:
– Ишшо б немножко – с брички б скатилась!
Начал расспрашивать, откуда иду. А как я ему скажу?! Не могу же незнакомому человеку признаться – бежала, мол, из трудармии!
Услыхав слово «бежала», все сразу как-то застыли: у порога бабушка Зина с веником в руке, тётя Маруся с алюминиевой кружкой, бабушка Лиза в полусогнутом состоянии у печки с приоткрытым ртом, Лиля с трёхлетним Витей на руках; мы, переставшие жевать, и три соседские русские женщины с широко открытыми глазами, примостившиеся на длинной, во всю стену скамье, – все в «немой сцене» уставились на маму.
– Да сбежала! Чего уж теперь! Будь что будет!.. – с горечью воскликнула она и продолжила. – Начала придумывать про себя историю. Сказала, что родом из Кулунды. Он всё мрачнеет:
– И куды идёшь?
– Как куда? Домой!
Ка-ак крикнет вдруг:
– Слышь, девка! Ты мяне байки ня рассказывай!
– Да мать я в Кулунде навещала! А дети дома, в Кучуке.
– Кулунда, девка, са-авсем у другой старане!
– Заблудилась, наверное…
– Я ня сразу по разговору понял, шо ты немка. Слязай, фашистка проклята!
– Пожалей!
– Вас, фашистов, ня жалеть – убивать нада!
Останавливает лошадь и, замахнувшись кнутом:
– Слязай!
Я в страхе соскользнула, отбежала в сторону Обрадовалась, что мужик отъехал. Легла в траве, наплакалась, а потом и уснула. Но на этом испуг мой не закончился. Проснулась вечером и вижу: недалеко – безногий мужик на култышке[3]. Ну, думаю, за мной. Он удивлённо спрашивает:
– Ты чо тут делашь?
– Устала, прилегла и заснула. А вы… кого ищете?
– А я пакос сматреть приехал, хошь – подвязу?
Отказаться – удивится. Сижу, молчу – боюсь говорить. Мужик говорливый попался. Слово за слово – и вдруг огорошил:
– Ня из наших ты краёв! Признавайси – сбяжала?
Устав от лжи и окончательно запутавшись, честно сказала:
– Да, из трудармии сбежала.
– Из трудармии? За енто ж расстрел!
– Знаю, две пятилетние девочки-близняшки дома с чужой женщиной. Сердце не выдержало…
– В сяльсавет вязти тя надо.
– Пожалей детей: муж в трудармии погиб, отца недавно арестовали. Отпусти – одна я у детей осталась! Пропадут они без меня.
– Узнают, шо вёз тя, ня сдобровать мине.
– Не узнают – ты никого не видел.
– Тады вон у лясочка сойдёшь – и к дяревне паближе. Куды, говоришь?
– В Родино.
– Далё-ёко… Хлеб-то у тя есть?
– Помидоры и лепёшка.
– На вот – бяри. Мине ня надо, скоро дома буду.
Помолчав, посоветовал:
– От лясочка трапинка у деревню будя, у крайняй хаты у бурьяне пересядишь.
Поблагодарила и медленно поплелась дальше. Родино обошла стороной: понимала, что меня уже ищут. Хотелось девчонок увидеть, и, радостно блеснув взглядом: «А вижу всех!»
Манька Сапко, слушавшая, как и все, молча, загремела вдруг:
– Ны бийся, Элла, мы тэбэ ны выдадим! Отдыхай сёгодни, а завтра утром пийдэшь зо мной у правление колхоза, к прэдсыдатылю Сондрику. Вин сам соби голова. Як скажэ, так и будэ: и з райённым начальством поговорыть, и от трудармии ослобоныть. Як ны суды, а у тэбэ малы дитки. Баба Лиза завтра умрэ – хто их ростыть будэ? Кому воны, сыроты, нужны? Тилько ты помяхчи, доверитильно, почащи называй ёго Илья Кузьмич: вин цэ любэ!
