Живи, непослушная вечной судьбе!
А я подарю своё сердце тебе.
Чтоб больше никто это сердце не крал.
Чтоб больше никто его жертвой не стал.
И только когда я пойду на врагов,
как меч на ладони, протянешь его.
Я не напомнил ей эти строки, и она оставила меня, распластавшись по земле, как подбитая птица. Она была парашютисткой. Может быть, ей показалось, что она прыгает с вышки с парашютом. Но парашют не раскрылся.
Она всё рассчитала. Это была пятница второй недели после больницы. Нам следовало прийти в этот день в поликлинику. Но Юля сказала, что не вернётся туда. И не вернулась. Она была всегда сильной, моя Юлинька.
Когда мы с нею ещё не были женаты, я написал и подарил ей притчу о любви.
В августе ялтинские ночи удивительно похожи на сказку. Луна большая, яркая и добрая, как улыбающаяся няня, которой хочется приласкать ребёнка. Звёзды – что слёзы чистые: каждая висит отдельным фонариком – хоть пересчитывай все. И зарницы, словно драгоценные камни на груди у девушки, – вспыхнут на мгновение и пропадают. Море – оно шумит осторожно, ласково, медленно поглаживая песок серебристыми волнами.
А тепло-то как в эту пору! Разденешься совсем, и всё кажется, что не снял ещё чего-то. Хорошо!
В одну из таких ночей спросила девушка, прижимаясь к плечу любимого:
– Скажи, милый, что такое настоящая любовь?
Всхлипнула береговая чайка спросонья. Лёгкий ветерок сдул прядку волос со лба парня. Каштаны пошептались невдалеке и стихли. Море и то замерло на секунду.
– Видишь луну? – начал парень. Всю жизнь она ходит над красавицей землёй. А земле что? Светит луна – хорошо. Нет – звёзды будут ещё ярче. Земля-то она большая. Ей бы солнце горячее к груди прижать.
Но любит луна землю. Светит и светит ей, не уставая, тысячи лет. И дышат моря приливами и отливами, и появляются на земле песни, и становится любовь чище, и душистыми расцветают ночные фиалки.
Земля видит это и благодарит луну. А она ещё ярче от этого сияет. Вот что такое настоящая любовь. И поцеловал парень девушку в самые губы. И снова зашептались каштаны.
– Юлинька светила мне всю жизнь, как луна земле, и вот теперь погасла. – Он повернулся на спину. Из его глаз катились слёзы. Я не знал, чем можно помочь человеку в такой ситуации.
– Я что-то должен был сделать, – проговорил он, останавливаясь после каждого слова, – но не сделал, должен был понять её, но не понял. Это я виноват, – и старик заплакал почти навзрыд.
Наконец, немного успокоившись, он сказал:
– Я написал такую эпитафию моей Юлиньке:
Ты ушла от нас по доброй воле.
Из любви к нам навсегда ушла.
И теперь лазоревые зори
будут без тебя, моя душа.
Будут без тебя, моя хорошая,
плакаться в предутренний рассвет.
Буду навсегда, тобою брошенный,
оставлять во времени свой след.
Положила мне на душу камень ты
и ушла из жизни, не простясь.
Этот камень давит меня днями,
выбивая слёзы мне из глаз.
____
Ни жены, ни хорошей знакомой,
что вошла бы подругой ко мне.
Я тобою в оковы закован
и задавлен меж тяжких камней.
Вся душа моя рвалась в дорогу.
Обрубила ты крылья её.
И теперь, как пиявка, тревога
мою силу из сердца сосёт.
Да, я умер с тобою. Умер.
Уж не встать мне среди стихий.
Хоть, как прежде, строку я рифмую,
по привычке кладу в стихи.
Жизнь идёт – это так, конечно,
но проходит, минуя нас.
И вина меня давит вечно -
не сумел я. Тебя не спас.
Он не поднялся на ужин, отмахнувшись слабо рукой на моё приглашение. Мне казалось, что он заснул. А утром, когда медсестра разносила градусники, она вдруг вскрикнула:
