Зрители, среди которых почти всем время от времени выпадала радость делить братскую трапезу с «совершенными», отозвались одобрительными восклицаниями. Тем неприятнее было для них новое появление двух жирных монахов.
– Слыхал я, дружище, будто в этих краях проживает некая девица, вполне предавшаяся истинной вере, а наше католическое лжеучение отвергшая, – завел разговор Агульон, жадно облизываясь.
– И что, она красива? – осведомился Тюка, потирая руки.
– Весьма!
– И богата?
– Разумеется!
Оба «монаха» пришли в страшное возбуждение и забегали взад-вперед, бестолково размахивая руками. Затем разом остановились и сделали умильные рожи – что было особенно смешно, если принять во внимание разбойничьи усы и синяки под глазами.
– Наш святой долг, – проговорили они слаженным хором, – вернуть эту заблудшую овечку со всеми ее богатствами в наше стадо.
Агульон погладил себя по животу и подмигнул Тюке, а Тюка похлопал себя по бокам и подмигнул Агульону. Затем оба одновременно повернулись и побежали на месте, высоко вскидывая ноги.
Вперед снова выступил Каталан.
– Долго ли шли они, лелея страшные замыслы, коротко ли, да только пришли и нашли добродетельную Ильдегонду и слугу ее бедного – то есть меня, принявшего катарскую веру ради прекрасной госпожи. Сперва схватили они слугу. – Тут Каталан повернулся к «монахам» и с покорным видом протянул им руки. – Вяжите меня, супостаты, пытайте, как хотите, страшными пытками, и знайте: бренное мое тело – наследие диаволово, и я с радостью освобождаюсь от него!
Оба «монаха» громко пыхтя с готовностью связали Каталана по рукам и ногам, повалили на землю и принялись колотить. При каждом ударе они вопили омерзительными голосами:
– Веруешь в Бога-Отца? Веруешь в Бога-Отца?
Арнаут Каталан извивался под их ударами, бился и катался, не забывая испускать душераздирающие стоны. Он так надрывался, что одна из собак вскочила и, размахивая хвостом, принялась оглушительно лаять.
Наконец Каталан затих.
«Монахи» отерли пот. Агульон наклонился, потыкал, кряхтя, в Каталана растопыренными пальцами.
– Вроде как он помер.
– Вот негодяй! А какой, однако же, чистый тут воздух, заметил, брат?
– Чистый, брат. Это потому, что еретик умер.
– Странно также, что мухи на труп не летят.
– Это потому, что здесь нет мух, брат.
– Как это – нет мух?
– А вот так. Вообще нет.
– Как же такое вышло, чтобы вовсе не было мух?
– А я их от Церкви отлучил, вот они и передохли.
– Странно. Вот я тоже графа Фуа от Церкви отлучил, а он живехонек.
Тут граф Фуа, которого действительно недавно отлучили от Церкви, громко захохотал и погрозил Саварику кулаком. Саварик возвел глаза к небу и пожал плечами – скромник.
– Ах, если бы и катары вот так после отлучения дохли! – завел снова Агульон.
– Увы, брат! – ответствовал Тюка с печальным видом. – Катаров подобной малостью не возьмешь!
Бурное одобрение зрителей подбодрило «монахов». Они сделали паузу, чтобы поклониться в ответ на аплодисменты, после чего с самыми зверскими рожами подступились к девице Ильдегонде.
Однако Ильдегонда, как и замышлялось автором пьесы, ни в какую не поддавалась на увещания. Посулы и даже угрозы оставили ее совершенно равнодушной.
Представление близилось к сногсшибательной развязке, о чем и уведомил публику нарочно для такого случая воскресший Каталан.
– Превеликой жалости достойно, что честь не в чести и ложь вознесена на пьедестал, – заявил Каталан, садясь на земле, а затем и вовсе вставая. – Увы, плачевная участь ожидала многих достойных, ибо мир, где мы обречены влачить дни, сделался юдолью горьких слез и еще горшего безумия.
