Скользя взглядом по просторному вестибюлю, Тимофей бессознательно отмечал изменения, произошедшие в доме за последние годы: цвет стен из голубого превратился в нежно-фиолетовый, стало больше позолоты на потолке, в нише появился камин, облицованный уральским камнем. Зато часы, отсчитавшие особняку немало счастливых зим и лет, остались прежние. Он бросил взгляд на циферблат: ровно десять часов вечера. «Представляю, как будут сходить с ума родные».
– Теперь налево.
«Значит, в библиотеку, – понял Тимофей, – этот коридор ведёт только туда».
При Езерских на полу была длинная ковровая дорожка, красная с зелёным бордюром, он пару раз падал на ней, а теперь кругом топорщился мокрый от следов ног вздыбленный паркет, расковырянный штыками. Не поскользнуться бы.
Насчёт маршрута своего пути он оказался прав: двое часовых, нещадно дымя самокрутками, стояли именно у двери в библиотеку.
Невидимая Тимофею комиссарша втолкнула его в книгохранилище, полмесяца назад бывшее нераздельной вотчиной Аполлона Сидоровича – хранителя мудрости, как любил себя именовать библиотекарь. Если бы Аполлону Сидоровичу довелось попасть сюда сегодня, он наверняка лишился бы разума, настолько ужасающим было разорение, которое предстало перед Тимофеевым взором. Полки, ранее плотно уставленные бесценными книгами, ныне были нещадно разграблены, в воздухе стоял густой запах махорки и дёгтя, а у жарко натопленной изразцовой печи валялась беспорядочная груда толстых томов, которыми так гордился Аполлон Сидорович.
– Встать у стены, – скомандовала Тимофею революционерка, резко развернувшись к нему лицом.
Конечно! Он уже видел эту женщину, и не раз, потому что перед ним стояла Клава, дочка белошвейки Ермаковой – девчонка из двора его детства. Та самая, что разносила прокламации, била стёкла в буржуйских квартирах и обзывала «пшечкой» четырёхлетнюю польскую девочку Крысю.
Крепкую фигуру большевички ладно облегало кожаное пальто с огромной кобурой на боку. Из кобуры торчала рукоятка пистолета. Короткие волосы слегка выбивались из-под красной косынки, романтично припорошенной снегом.
Тимофей удивился, увидев, как похорошело за прошедшие годы её и прежде красивое смуглое лицо с ровно очерченными бровями и тонким, презрительно изогнутым ртом. Клавдия его тоже узнала и, щёлкнув замком кобуры, иронично прищурилась:
– Вот и встретились на узенькой дорожке, господин хороший. На чьей стороне оказалась правда?
Тимофею не хотелось вступать с ней в беседу, и он невозмутимо молчал, спокойно глядя прямо в глаза Клавдии. Его упорство привело её в неистовство. Рывком скинув пальто, Ермакова приоткрыла дверь в коридор и скомандовала охраннику:
– Обыскать арестованного и прислать ко мне машинистку для допроса.
Солдат, беспрекословно подчиняясь, привычным движением скользнул руками по карманам пальто Тимофея, вытащил пистолет и бросил его на стол.
– Гад! Мятеж, небось, хотел поднять против мировой революции и её вождей товарищей Ленина и Троцкого, – он злобно ударил Тимофея кулаком в скулу и с надеждой взглянул на начальницу: – Товарищ Клавдия, разреши, я эту контру сам в расход пущу.
– Погоди, товарищ Егор, – комиссарша удовлетворенно облизнулась, словно сытая кошка у миски со сметаной, и устроилась в любимом кресле Аполлона Сидоровича, – мы не бандиты с большой дороги, а Революционный комитет. Должны с него снять показания по всей форме, составить протокол, а уж потом и приговор выносить. Где там новая машинистка бегает? Хромает у нас дисциплинка…
