– Поросёнок? Какой поросёнок?
– Обыкновенный поросёнок средней упитанности. Новые соседи держат. Нас уплотнили, – пояснила Ольга Александровна. – Впрочем, – добавила она, – скоро тебя вообще перестанет удивлять что-либо.
Она провела Зину в спальню, наскоро переделанную под гостиную, и засуетилась по хозяйству, собирая чайный стол.
– Устраивайся, Зиночка, – приговаривала Ольга Александровна, – с минуты на минуту придёт Сима и подаст обед, а Пётр Сергеевич на службе, у себя в больнице.
Она так старательно отводила глаза, оттягивая момент ответа на вопрос о Тимофее и подробно рассказывая о всяких ненужных мелочах, что Зина почувствовала недоброе.
– Ольга Александровна, милая, не томите, – взмолилась она, с отчаянием перебивая бесконечную речь хозяйки дома. – Что с Тимофеем? Я готова ко всему, только скажите: он жив?
Княгиня Езерская застыла у стола, переставляя с места на место заварочный чайник с липовым цветом.
Зина видела, что Ольге Александровне трудно решиться произнести плохую новость, и уже прикрыла глаза в ожидании самого страшного, как вдруг будущая свекровь оторвалась от стола, подошла к Зине и протянула ей бумагу, на которой крупными каракулями с жуткими ошибками было выведено:
Доктор с афицером жывы.
Они орестованы и сидят в турме.
– Арестованы, в тюрьме? – девушка не сразу поняла смысл загадочной записки. – Ольга Александровна, кто прислал вам записку? Что произошло с Тимой и Севой? Вы должны мне всё рассказать по порядку.
При слове «живы» мучавшая её все последние дни тревога чуть отпустила, и она смогла рассмотреть обстановку комнаты, которая за полгода её отсутствия разительно изменилась.
Бросилось в глаза, что сюда была перенесена мебель из гостиной. В атмосфере дома уже видны были признаки обнищания: на столе аккуратно подсушенный хлеб, заботливо прикрытый вышитой салфеткой, чуть тёплая печь, в углу нагромождение каких-то коробок и, главное, странный запах, проникавший через дверь. Так пахнут гнилые яблоки в осеннем саду. «Ах да, здесь же живёт поросёнок», – вспомнила Зина о новых жильцах. Она поискала глазами, куда бы повесить пальто.
Две кровати, размещённые вдоль стен, были стыдливо прикрыты бежевыми персидскими ковриками, рядом пристроен буфет, ещё на Зининой памяти купленный в Гостином дворе, в углу высокая вешалка с тем самым пиджаком, в котором Тимофей отвозил её к родителям в Швецию.
Вешая шубку, Зина коснулась пальцами потёртого на локтях твидового рукава и вдохнула еле ощутимый запах больницы и туалетной воды – до боли знакомый запах любимого.
Она расшнуровала сапожки, но снять не решилась, боясь отвлечь этим Ольгу Александровну, уже начавшую свой горький рассказ о русской революции, и присела на кончик стула.
Княгиня рассказывала спокойно, чуть подрагивающим голосом, а перед глазами Зины вставали жуткие картины бунтующего Петрограда: ревущие толпы народа, вдребезги разносившие витрины магазинов, вмёрзшие в Неву трупы людей, голод, холод, неразбериха. Арест самодержца с семьёй.
На этом месте рассказа Зине отчётливо, до последней складочки над бровями, вспомнился облик государя, которого она когда-то лицом к лицу видела на Высочайшей аудиенции. В тот год в Санкт-Петербурге стояло жаркое ветреное лето, запомнившееся звоном колоколов и осиянное радостью о новорождённом цесаревиче. Именно в то лето, сразу после визита к императору, она призналась себе, что неотёсанный деревенский мальчишка Тимка Петров ей, пожалуй, даже нравится.
