– Народ – враг человека! Об этом говорят вам биографии почти всех великих людей.
Клим находил, что это верно: какая-то чудовищная пасть поглощает, одного за другим, лучших людей земли, извергая из желудка своего врагов культуры, таких, как Болотников, Разин, Пугачев.
Надоедал Климу студент Попов; этот голодный человек неутомимо бегал по коридорам, аудиториям, руки его судорожно, как вывихнутые, дергались в плечевых суставах; наскакивая на коллег, он выхватывал из карманов заношенной тужурки письма, гектографированные листки папиросной бумаги и бормотал, втягивая в себя звук с:
– Самгин, послушайте: из Од’дессы пишут… Студенчество – авангард… Ун’ниверситет – пункт организации к’ультурных с’ил… Землячества – зародыши всероссийского союза… Из К’азани с’ообщают…
Таких, как Попов, суетливых и вывихнутых, было несколько человек. Клим особенно не любил, даже боялся их и видел, что они пугают не только его, а почти всех студентов, учившихся серьезно.
Они постоянно навязывали билеты на вечеринки в пользу землячества, на какие-то концерты, организуемые с таинственной целью.
Лекции, споры, шепоты, весь хаотический шум сотен молодежи, опьяненной жаждой жить, действовать, – все это так оглушало Самгина, что он не слышал даже мыслей своих. Казалось, что все люди одержимы безумием игры, тем более увлекающей их, чем более опасна она.
Внезапно, но твердо он решил перевестись в один из провинциальных университетов, где живут, наверное, тише и проще. Нужно было развязаться с Нехаевой. С нею он чувствовал себя богачом, который, давая щедрую милостыню нищей, презирает нищую. Предлогом для внезапного отъезда было письмо матери, извещавшей его, что она нездорова.
Идя к Нехаевой прощаться, он угрюмо ожидал слез и жалких слов, но сам почти до слез был тронут, когда девушка, цепко обняв его шею тонкими руками, зашептала:
– Я – знаю, ты не очень… не так уж сильно любил меня, да! Знаю. Но я бесконечно, вся благодарю тебя за эти часы вдвоем…
Она прижималась к нему со всей силою бедного, сухого тела и жарко всхлипывала:
– Не дай бог, чтоб ты испытал безграничие одиночества так, как испытала это я.
Сложив щепотью тоненькие, острые пальцы, тыкала ими в лоб, плечи, грудь Клима и тряслась, едва стоя на ногах, быстро стирая ладонью слезы с лица.
– Я, кажется, плохо верю в бога, но за тебя буду молиться кому-то, буду! Я хочу, чтоб тебе жилось хорошо, легко…
Плакала она так, что видеть это было не тяжело, а почти приятно, хотя и грустно немножко; плакала горячо, но – не больше, чем следовало.
Клим уехал в убеждении, что простился с Нехаевой хорошо, навсегда и что этот роман значительно обогатил его. Ночью, в вагоне, он подумал:
«Вот, Лидия Тимофеевна, я возвращаюсь со щитом».
Решив остановиться дня на два в Москве, чтоб показать себя Лидии, он мысленно пошутил:
«Университетские экзамены можно отложить, а этот сдам теперь же».
Засыпая, он вспомнил, что на письма его, тщательно составленные в юмористическом тоне, Лидия ответила только дважды, очень кратко и неинтересно; в одном из писем было сказано:
«Не нравится мне, что ты свою знакомую называешь Смертяшкиной, и не смешно это».
«Она – не даровита. Ее гимназические работы всегда правила Сомова», – напомнил он себе и, утешенный этим, крепко заснул.
Над Москвой хвастливо сияло весеннее утро; по неровному булыжнику цокали подковы, грохотали телеги; в теплом, светло-голубом воздухе празднично гудела медь колоколов; по истоптанным панелям нешироких, кривых улиц бойко шагали легкие люди; походка их была размашиста, топот ног звучал отчетливо, они не шаркали подошвами, как петербуржцы. Вообще здесь шума было больше, чем в Петербурге, и шум был другого тона, не такой сыроватый и осторожный, как там.
