– Ну, что, неучи, может, вам о Маяковском рассказать, о Володе?
– Да нет, ты нам о любви, как вчера, про Андрюшу. Давай про Белого, дядя Миша.
– Да! Испорчен у вас вкус, ребята. Ничегошеньки вы о Маяковском не знаете. Только про паспорт и облако в штанах и слышали. А вы вот послушайте:
«Город зимнее снял.
Снега распустили слюнки.
Опять пришла весна,
Глупа и болтлива, как юнкер…»
– Вы послушайте: «зимнее снял», как красиво сказано, а весна «болтлива», да «глупа»! Это же Володя про капель, про жизнь весны говорит, про её дыхание. Как красиво, как душевно. Кто ещё так мог рассказать? А вы всё про штаны, субботники, лозунги по КИМу[2] и так далее. Неучи, одним словом.
Дядя Миша теперь уже полностью владел больничной аудиторией, и с упоением, потирая вновь посиневший нос, продолжал рассказ. Теперь уже о Маяковском. И никто не хотел ни Белого, ни чёрного, ни какого ещё. Все с открытыми ртами слушали рассказ деда о Володе Маяковском.
На следующий день уже рассказ о Есенине. Аудитория не просит уже о Белом или о Маяковском рассказать. Народ ждёт, что скажет дядя Миша.
А он запел:
«Не жалею, не зову, не плачу,
Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охвачен,
Я не буду больше молодым…»
А голосок хоть и слаб, но чистый, приятный. В палате мёртвая тишина.
– И что вы думаете, Серёжа всегда болел такой лирикой? Да нет, хулиган великий был. Да, хулиган, но каков слог. Вы только послушайте:
«Сыпь, гармоника. Скука… Скука…
Гармонист пальцы льёт волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной.
Излюбили тебя, измызгали —
Невтерпёж.
Что ж ты смотришь так синими брызгами?
Иль в морду хоть?..»
Он радостно смеётся, будто это ему кто-то грозит дать в физиономию. Глаза прямо так и горят!
– Но мне, однако, по душе его лирические стихи, вот, к примеру, послушайте, как здорово звучит:
«Где-то за садом несмело,
Там, где калина цветёт,
Нежная девушка в белом
Нежную песню поёт.
Стелется синею рясой
С поля ночной холодок…
Глупое, милое счастье,
Свежая розовость щёк!..»
После такого вступления присутствующих волновало о Есенине буквально всё: где жил, кого любил, как жил, как умер и так далее. Старик всё рассказывал и рассказывал, остановить его теперь ничто не могло. Разве что усталость.
Ближе к ночи народ угомонился, все разошлись. Кто покурить пошёл, кто в туалет. Лежачие больные, и я в том числе, также привели себя в порядок, благо уточки всегда у койки, и сестрички спинку тебе на ночь камфарой протрут. Всё в порядке. Чувствуешь себя посвежевшим. А после дяди Мишиного концерта ещё и морально отдохнувшим.
Кровать дяди Миши стояла рядом с моей. Смотрю, ворочается старик, не спит.
– Что, дядя Миша, не спится?
– Да что-то не по себе, устал, наверное, наговорился сегодня от души, по самое не хочу. Устал.
– Дядя Миша, как же ты в голове такую энциклопедию держишь? Всё, что ты говоришь, знать надо. Я со своими двумя высшими образованиями не владею такими знаниями. Как это у тебя получается?
– Чудак человек, сравнил, тоже мне. Тебе вон чуть за тридцать, а ты уже большой человек, скоро подполковником будешь, а там и генералом, поди. У тебя свои дела. А я, что я, времени свободного много, книг в пароходстве завались. На службе пить нельзя, вот и балуюсь чтением. Читаю много, а потом своим дамам, внучатам рассказываю. Девки, знаешь, от стиха просто млеют, им не мои руки и ещё там что-то от меня нужно. Они стихи любят. А внуки, те уже на третьей строчке засыпают. А мне то и нужно. Вот так-то. Вот и весь секрет. Другой вопрос, что память не подводит, это да. Не жалуюсь пока.
