«Ни фига себе, у меня отобрал, чтобы себе, что ли, оставить?».
И смотрю на этот монитор, там в ряд находились три позиции одна за другой. Фотография и описание к фотографии. Там было три фотографии, и три описания, и люди на этих фотографиях, они как живые, как плачут, не плачут, но тоже очень грустные. И я понимаю, что это его родители, или предки, или родственники какие-то, что-то у них там плохое, такое тяжелое, случилось. Я же подошла к этому монитору, а он меня не видит, он сидит в своих мыслях, весь такой грустный, чуть не плачет. Но я была такая злая, что плюнула в этом мониторе на каждую фотографию по отдельности, да с такой злостью каждому. Думаю, ну, вызову в нем какую-то реакцию, может быть, он на меня отреагирует. Думаю:
«Да мне все равно, я тебе отомщу, вот хоть так я тебе отомщу».
Он не реагирует ни на что. Я к нему подошла и смотрю на него с неукротимой злостью, и думаю:
«Отдай то, что забрал». – И понимаю, что у него реально случилось горе какое-то.
И вслух ему говорю:
– Говорю, вот нельзя меня обижать. Понимаешь, меня обижать нельзя, потому что с каждым, кто меня обидит, потом случаются какие-либо всевозможные проблемы и неприятности.
А он меня видит, он меня слышит, но он на меня не реагирует и я какое-то время на него злилась-злилась, а потом думаю:
«Стоп, что-то здесь не то».
Я его спрашиваю:
– Слушай, что случилось?
Но при этом я даже имени его не знаю. А он молчит. Сидел он в кресле, я его обняла за голову, глажу по голове, говорю:
– Да что случилось-то? Да оставь себе эти продукты, да ладно, мне их не жалко, пользуйся, что хочешь с ними делай.
Он голову так поднимает и говорит:
– Спасибо за заботу, но ты больше это употреблять не должна.
А в пакете с продуктами у меня было мясо, что-то ещё, ну, в общем, тяжелые продукты, скажем.
– Ну, а что ж другое-то я кушать буду? Да, не посредствам, мне что-то другое, – говорю я ему.
– Да все нормально с тобой будет, все будет посредствам, все у тебя будет. Только главное вот этого вот не употребляй, – отвечает он мне.
– Ну, хорошо, хорошо.
И тут вот он как бы оживает, приходит в себя. Через минуту к нему в кабинет заходит четыре человека.
– Чтобы обезопасить её от того, чтобы она этого не употребляла, чтобы контролировать её, поставьте ей чип, – сказал он обращаясь к этим четырём мужчинам.
А эти ребята меня уже за руки схватили, они думали, что я ему угрожаю. Я дергалась, дергалась, извивалась как могла, сопротивлялась, но в итоге они мне воткнули чип, в области от основания черепа до седьмого шейного позвонка. Я не чётко помню эту точку, куда поставили чип, но что по правой стороне затылочной части шеи это я точно помню. И я чувствую как мне его вонзили. Поставили чип и отпустили. Я говорю:
– Ну вот, и что теперь?! И зачем?! Почему?! Я не хочу этот чип!
– Так надо, – ответил он мне.
– Я не хочу! Зачем?! – продолжаю я возмущаться крича на него.
– Это нужно для того, чтобы следить за тобой, чтобы знать, где ты, что ты, как ты.
– Я не хочу, чтобы меня контролировали. Я устала, что меня контролируют. Я устала жить с кем-то одну жизнь. Я так говорю, как будто бы со мной в одном теле много людей сразу живет. Я устала от этого!
Он встаёт со своего гигантского кресла, да и сам он был не маленького роста, метра два с половиной, мощный такой. И эти парни, которые его охраняют, тоже были большого роста.
Это было так смешно, когда я такая маленькая, метр семьдесят два, и они четыре амбала меня держат, а я там дёргалась, чтобы только мне чип не воткнули. Босс встал, ребят отпустил, приобнял так меня за плечо, повел к выходу и говорит:
