– Я не понимаю вас, мистер Гелбрейт. Скорее всего, я просто не в курсе того, о чём вы говорите. В какой проект вы вошли? Как вас один человек лишил обеих любимых женщин? Кому вы хотели отомстить? Может быть, лучше вам сейчас поспать, набраться сил, избавиться от тяжких воспоминаний? У всех нас были негативные моменты в прошлом, но лучше постараться там их и оставить. Я сделаю вам инъекцию очень хорошего успокоительного препарата, который ничуть не повредит самочувствию. Зная о ваших страданиях, в том числе и душевных, я купил это лекарство специально для вас…
– Нет, Джереми, не нужно. Я не хочу затуманивать мозг перед тем, как отойти в вечность. Я не буду больше злоупотреблять вашим терпением. Жаль, что я раньше не решился быть откровенным с вами. Слишком много я должен вам сказать, чтобы что-то стало понятно. Мне-то уже бояться нечего, но я не хочу отягощать и вашу душу. Вам будет трудно носить это в себе. Идите, прошу вас. И помните о том, что должны уничтожить эту плёнку, никому её не показывая. Всем будет удобнее, если она исчезнет, и вам в том числе. В ваших интересах молчать, Джереми! А сейчас идите. Пусть меня через час перевезут в спальню. Когда-то я любил смотреть, как в океан садится солнце. А теперь мне страшно смотреть на закат. Ведь это означает конец, конец всему, и жизни тоже. Прошу вас, оставьте меня. Мне нужно побыть одному…
Доктор ушёл, то и дело оглядываясь на обтянутый кожей череп, особенно ужасный рядом с яркой тканью тента и шезлонга. Несмотря на то, что больного ежедневно купали, производили косметические и гигиенические процедуры, от него несло мертвечиной. Даже привычный ко всему Джереми еле сдерживал тошноту, и Эстер держалась из последних сил. Они не говорили об этом друг с другом, но каждый про себя надеялся, что скоро всё закончится, и можно будет с чистой совестью уехать из этого дома. Медики не роптали на судьбу, несли свой крест, но втайне мечтали о том благословенном дне, когда мятежная душа Джо Гелбрейта наконец-то расстанется с гниющим телом…
Больной повернул голову в другую сторону. Теперь он смотрел не на океан, а на зеленеющий под солнцем склон невысокой горы. Дом специально построили так, чтобы он представлял собой маленькое плато. И выглядел совершенно естественно, словно был частью этой горы. Мутные зрачки пытались поймать свет осеннего дня, чтобы в последний раз насладиться прелестью земной жизни. Но вместо умиротворения и покоя в душе вскипало раздражение на какую-то паршивую птицу, которая, не замолкая, орала в аллеях парка. А в следующую секунду он понял, почему ему так противен этот протяжный, тоскливый крик.
Здесь, недалеко от Сан-Диего, родилась и жила до замужества его мать. В этом же роскошном доме с мозаичными полами, террасами и вечно зелёными садами, дотянули свой век, и отошли в мир иной её родители. Потом умерла и сама мать, Шарлиз Гелбрейт, в девичестве Паркер,. Не стало младшего брата Эндрю. Тогда Джозеф и переехал сюда, оставил родной Техас с его краснозёмами и кактусами, среди которых часто чувствовал себя марсианином. Его потянуло к истокам, к юности, к детству. А оно не желало возвращаться, и все эти годы почему-то пряталось за дымкой забвения.
Птица так и орала; потом залаяли две собаки Джо. Теперь они избегали хозяина – чувствовали, что тот умирает. Псы терпеть не могут уродов и калек, а также тех, кому мало осталось топтать эту землю. Свой приговор Гелбрейт узнал не от Джереми Уайльда, не от других докторов из университетских клиник. Он всё понял именно тогда, когда обожаемые мраморные доги не захотели привычно взять угощение из его рук. Животные не умеют притворяться, им чуждо ханжество, они не подчиняются этикету. Обречённый вожак теряет их расположение. Он должен уйти из стаи и умереть в одиночестве.
