– Ничего пока не трогать. Руки у вас грязные. Как отъедем немного, проводница откроет умывальник, умоемся, сменим рубашки, тогда – без ограничений.
Пока умывались и переодевались, поезд, набрав скорость, проносился мимо хлопковых полей, зажатых со всех сторон, как частоколом, тутовыми деревьями; позади оставались небольшие кишлаки с оплетенными виноградником глинобитными домами, за которыми начинались кукурузные поля, так близко от полотна посаженные, что, казалось, можно схватить из окна вагона цветущие метелки.
Но вот поезд вырвался в бесконечную, выгоревшую на солнце до желтизны степь, а в открытое окно стал врываться сухой горячий воздух. Дышать стало трудней, но Витя и Женя не отходили от окна. За их спинами стояли Мария и Андрей. Лицо у Андрея было задумчивым и грустным, у Марии же светилось счастливой улыбкой…
Еще не успев просохнуть и успокоиться после купания, они ворвались в квартиру и заполнили ее радостными возгласами и смехом. Потом расставляли только что привезенную из комендатуры мебель, приглядываясь и примеряясь. И только когда в детской, в спальне и в гостиной мебель была расставлена, Мария решительно, как строгий командир, определила:
– Андрюша, ты – на заставу. И детей возьми. А мне мыть полы и стряпать. Обед через полтора часа. Хлеба не забудьте.
Но обедать первый раз в новой квартире всем вместе им не пришлось. Мальчишки вернулись немного раньше назначенного матерью времени, и Витя сообщил:
– Папа в кишлак побежал. Кто-то кого-то набил.
– В поселок, Витя. Здесь кишлаков нет, – поправила Мария сына и добавила: – Поедим поскорей и тоже в поселок сходим. В магазин нужно.
Не собиралась она идти в поселок в первый день приезда, но сообщение сына встревожило ее.
«Если просто драка, Андрюша бы не стал торопиться», – считала она, детям же говорила иное:
– Конфет, пряников накупим. Рыбы копченой. Здесь же море, здесь много рыбы разной.
– Мам, сладкий мячик, как на базаре, купим?
– Непременно, если будут.
– Халвы, мам?
– Ладно, ладно, всего накупим.
После обеда она погладила детям матроски, себе крепдешиновое платье, и по-праздничному нарядные пошли они в поселок по мягкой, устланной хвойными иглами дороге. Сдавившие дорогу сосны, развесистые, разморенные жарой, наполняли воздух терпкой смолистой удушливостью настолько, что трудно было дышать, но Мария говорила восторженно:
– Воздух-то, воздух! Целительный. Дышите, дети. Глубоко.
– Голова, мам, кружится, – ответил Витя.
– С непривычки, сынок. Но это вам не Памир.
Первый дом показался неожиданно, будто вынырнула красная черепичная крыша из тесной лесной чаши. Дом, почерневший от времени, был обнесен тесовым забором, тоже темным, в мелких, словно старческие морщины, трещинках.
«Как в Азии от мира отгораживаются», – с неприязнью подумала Мария. Она, с детства привыкшая жить открыто, не скрывая от людей свои радости и горести, не могла понять, отчего многие люди стараются упрятать себя в непроницаемую скорлупу. В Средней Азии ее пытались убедить, что за высокими глинобитными дувалами мужья прячут своих жен от соблазнов, а для чего заборы здесь? Чтобы укрыть свое богатство? Или спрятать нищету?
«Коллективно станут работать, разгородятся. Начали же в Узбекистане рушить дувалы», – рассуждала она, рассматривая другие дома с глухими заборами, и не заметила, как вышли они на большую площадь с островерхим домом в центре. Он отличался ото всех и своей величиной и тем, что стоял весь на виду. Забор же невысокий, плотный, обитый по верху колючей проволокой, примыкал к дому лишь с одной стороны. Возле крыльца этого дома толпились мужчины и женщины. Явно о чем-то спорили, яростно жестикулируя.
