В прострации, не ожидая подобного, я вышел на улицу. Мимо провели Финика. Спустя пару минут за углом раздались крики и мат. Обратно Пронькина уже тащили. Выломав стенку деревянного сортира, Дима пытался бежать – и снова неудачно. Дежурившие у входа менты подозрительно косились и на меня. Через час, не колеблясь, я поступил бы так же, но тогда, надеясь на чудо, покорился своей участи.
Что посадят, я понял, вернувшись в зал. Адвокат, отводя глаза, смотрела в окно, к конвоирам Финика прибавились еще двое, а когда Козел заблеял:
«Именем Российской…» сомнения исчезли. Волновало, сколько: два, три, больше? Дали три; Диме, чтоб не бегал, четыре. Подошли мусора. Я интуитивно, как на последнюю надежду, посмотрел на адвоката, но Гребенкина, потеряв интерес, уходила прочь.
– Руки за спину!
На запястьях щелкнули наручники и меня вывели в коридор. Произошедшее не укладывалось в голове. Как такое могло случиться и случиться со мной?! Скоро я попаду туда, где за дело и по праву сидят настоящие преступники: воры, насильники и убийцы! А меня за что? И почему сегодня, 23 мая, когда мне исполнилось 22 года?
Ответа я не знал и не знаю до сих пор, однако в тот страшный день я родился заново, прожил непростую жизнь и в результате написал эту книгу.
Меня завели в КПЗ, и я осмотрелся. На возвышении, подложив телогрейку, лежал парень.
‒ Зема! – он привстал. – Курево есть?
‒ Не курю.
‒ Плохо. Два дня не смолил! Осудили? Много?
– Три.
‒ Ништяк! На одной ноге простоишь и не заметишь! – парень оскалился, обнажив железные зубы.
Я удивленно посмотрел на него. Перекидывая четки синими от наколок пальцами, он не шутил.
‒ А тебя за что?
– Да ни за что! – он удивился моей наивности.
Я понял, что спросил не то, и впредь решил не задавать лишних вопросов. Вечером меня увезли.
Миновав двойные ворота, автозак остановился. Решетка щелкнула, мы вышли и оказались внутри каменного мешка. Дверь открылась, и я попал в комнату с кафелем на стенах, как в больнице.
Мужик в халате поверх кителя буркнул:
– Раздевайся!
Когда я остался в одних трусах, он, оттопырив их, спросил:
– Вши, сифилис, гонорея?
– Нет, – собираясь одеться, ответил я.
– Трусы стягивай! – приказал мусор и, видя мое недоумение, добавил: – И присядь десять раз!
Не понимая, зачем, я подчинился, справедливо полагая, что тюремные издевательства начались. В камере потом объяснили: это часть досмотра, исключающая пронос запрещенного в заднице.
Пока я одевался, мент раскурочил мою обувь. Выдернув шнурки, он разломал подметки и вытащил супинаторы. За перегородкой меня усадили на стул, и цирюльник включил машинку. Мотор загудел, и волосы посыпалась. Когда обрили, я поискал зеркало, но мастеру одной прически оно не требовалось. Свое отражение увидел в бане через неделю. Из старого, мутного осколка смотрел кто-то незнакомый, обросший щетиной, с бесконечной тоской в голубых глазах.
Сделав зеками, нас повели по переходам СИЗО. Осознать произошедшее и поверить в его неизбежность я не мог: мозг упрямо не воспринимал реальность. Казалось, еще поворот – и череда железных дверей исчезнет, и я вернусь в привычную суету. Но лязг решеток, отражаясь эхом от стен, затихал под потолком и возвращал к действительности.
Иную реальность я чувствовал при каждом вдохе и долго не мог понять, чем воняет: туалетом, сыростью или всем сразу? Зато через пару лет выражение «запах свободы» приобретет для меня буквальный, осязаемый смысл. Пока же в полной безнадеге я брел мрачным тюремным коридором.
