Журнал «Юность» №01/2025 - страница 3

Ившин вспоминает, что у Терского аллергия на тополиный пух.

Я и сам присутствовал при той сцене, когда мы об этом узнали.

Договорились попить пива в кафе «Под зонтиками». Пришли. Видим Терского с распухшим, практически до величины банана, носом и красными кроличьими глазами.

– Что с тобой?

– Раньше бы сказали – «сенная лихорадка». Теперь – аллергия на цветение растений, – говорит он и обводит вокруг себя руками.

Всюду летают огромные хлопья. Начало июня – цветет тополь.

Мы берем пиво, пьем, стараемся не улыбаться, глядя на распухшее, ставшее похожим на верхний шар снеговика с бананом вместо носа, лицо Терского. Хорошо проводим время, шутим, немного издеваемся друг над другом и общими знакомыми. Терский, обычно душа любой компании, и тут стремится выйти на ведущие роли, но слезы и безбожно гундосый голос стреноживают его порыв. Терский раздражен, Терский закипает.

И тут из динамиков, висящих над нашими головами, раздается бодрое: «Тополиный пух, жара, июль…»

Терский не выдерживает, бьет с размаху кружкой о стол, так что расплескивается пиво.

– И песни-то какие-то паскудные!

Встает и уходит.

Мы больше не в силах сдерживаться, хохочем ему вслед…

Ившин проходит за сцену, включает на мобильнике «Тополиный пух» «Иванушек». Вроде как часть городского шума.

Терский узнает песню, даже проявляет подобие интереса, но реагирует вяло.

Ившин знает, что воздействовать надо именно на Терского, он здесь генератор эмоций, он обвиняет свою сценическую жену в неверности. По сценарию он носитель взрывчатого вещества.

Ившин – максималист. Для него лучше оглушительный провал, чем «никакой» спектакль. «О, если б ты был холоден или горяч! Но поскольку ты тепел, то изблюю тебя из уст моих, – не раз орал он на репетициях. – Вы читали Библию, дегенераты?»

Ившин не приемлет «теплого».

– Из-за чего ссорились вчера Терский и Алчева? – бросается Ившин к гардеробщице Зинаиде – нервному центру и концентратору сплетен нашего театра.

– Так, Герман Давидович, Терский думает, что у Алчевой роман со Скопцовым.

– А у них и вправду роман?

На Ившина страшно смотреть.

– Герман Давидович, только я вам ничего не говорила… – умоляет Зинаида, и ее знойно-хнойные волосы колышутся от страха, будто змеи медузы Горгоны.

– Говори, убью! – Даже незрячий глаз режиссера мечет молнии.

Ившин достает из кармана шокер и трещит разрядом перед лицом гардеробщицы.

– Там сложно все, – взвизгивает Зинаида, закрывая глаза и отворачиваясь от голубой змейки перед глазами.

– Но не без причины подозревает?

– Не без причины.

Ившин бросает несчастную гардеробщицу, бежит к охраннику Коле, сидящему возле «рамки» при входе.

Коле шестьдесят, Коля большой и вечно усталый, но Ившину с его кавказским темпераментом удается его взбодрить.

– Быстро в такси и Скопцова мне сюда!

– Я не знаю его адреса, – оправдывается Коля.

Герман Давидович трещит перед ним шокером.

– Хорошо, сейчас узнаю.

Коля звонит костюмеру Насте, которая тайно, хотя об этой тайне знает весь театр, вздыхает по Скопцову.

– Десять минут у тебя, иначе пойдешь стройку охранять! – кричит ему вслед Ившин.

Антракт вместо пятнадцати минут длится полчаса. Наконец Скопцова привозят, и спектакль продолжается.

Во втором акте продолжается сцена ссоры Терского с Алчевой. Продолжается так же вяло, как и начиналась.

Возможно, это самая долгая и скучная сцена семейного скандала в истории мирового театра.