Журнал «Юность» №03/2023 - страница 9

И не было этому ни конца ни края, ни края ни конца.

Они выдавали свое происхождение узнаваемой, характерной тоской по дому, который – я знала – лишь казался домом, на расстоянии выглядел как дом, сентиментально им, домом, притворялся, но, конечно, таковым быть переставал еще в точку разрыва, в сам момент отъезда; на самом деле этот некий «дом» пустел, когда, плача, пустели семьи, чтобы наполниться чем-то новым тем и там, куда потом придут, куда потом доберутся.

Но то понимали немногие. Прошлое сладко держало, уютно – уже случившимся, будоражащим, но безопасным – сжимало, крутилось рядом, подпитывало мысли, соскальзывающие в ностальгию, с пяти сторон задевало больные места, натертые еще раньше, настойкой слив и спирта; бередило души, куда пускали порой лишь самых близких, куда пускали никого.

Прошлое побеждало, оно было сильнее, но что же могли сделать они, простые люди, и мы, простые полубоги, полулюди, полукто? Освободиться, заполниться заново. Снова.

Пока не умерли.

Да. Те, кто не умерли, сочиняли истории о том, как умрут живые, о том, как голосисто станет петь ветер, как птицы возьмутся за руки и полетят под горой, как ты да я уйдем куда глаза глядят, уйдем, и черт со всем, черт, понимаешь?

– А брат? Уйти? – всегда страдал Рома. – Ему сейчас уйти? Брат мог остаться там, дать показания против меня и стать наследником, преемником империи отца. Но он ушел, бежал, терпел, был предан.

– Уйдем, – вторила я, – нет, мы уйдем вдвоем – начнем с начала.

– Что это с тобой? С начала начинают те, кто видит скорый конец. Брат будет с нами.

И я всегда просила отвернуться и не смотреть, как плачу, но он всегда смотрел, хоть и отворачивался.

– Ты мое солнце, любимая, – все так же повторял он.

Но я уже не слушала.

К этому, предпоследнему, четырнадцатому году ссылки мы жили неплохо, обустраивали дом на троих, всегда на троих, и я уже не томилась, приняла, свыклась, так и не объяснив себе, что хуже – смириться или нет; я перестала ждать, нашла выход в вечности, обратилась к другому богу, другой богине.

Не богине плодородия. Нет.

О ней Рома не спрашивал. И мы молились, ждали, тела плодов нам не давали. Тела засохли, и тела застряли. В глубине разомкнутой души. Словно жил во мне лишь верхний слой, лишь кожа, под которой никого, постучишься, тук-тук, никто и не ответит; лишь гул и стук, и отзвук стука.

Л., брат, видел отметины моей богини, уже давно не пел, ходил на свидания, держал гарем, или, как шутил Рома, два гарема, оно и понятно, продолжал шутить он, ведь брат, мой брат, силач, любимец женщин и гроза морей.

Чиилова жена ворчала на своих новых «мальчиков», раздражалась от перемен и скрывать эти перемены почти перестала. Но и прямо не рассказывала. Мы частенько стояли на улице и перекидывались малозначимыми для близкого знакомства словами, пока эта женщина, не человек, некто под маской женщины, выпивала свою порцию эликсира, а я свою. Делая вдох, она лезла мне в душу, спрашивала, почему я прячусь тут, при всем уме не сделала карьеру, не купила дом, не завела детей, собаку, какого-нибудь глотателя времени, песика-терьера. Она столько раз давала мне советы излечиться, что я потеряла слух.

А потом – осторожность.

Прошли холода, и бомжи перестали появляться в киоске. Мы с Варуни долго ходили вместе, рядом, и вроде я уже могла отказаться от ее защиты, но кто сказал бы, что должна. Мне дышалось свободнее, тише, и я вдыхала раз, два, три, и выдыхала чаще, чем в полвечность. Чище. Ведь выдох как освобождение себя.