Журнал «Юность» №05/2021 - страница 17

Не умерла Ксенька – замерла. Замерло ее сердце, ее дыхание, ее мечты. Только сон остался. Стал ей. Так пролежала она, брошенная в яму без гроба, не отпетая, голая, с мая по октябрь. Летом близ нее разрослась вишня. Пустила корень в ее разинутый, замерший рот. Тот пророс сквозь щеку. Так, наверное, и спала бы, пока не срослась с деревом, но в Покров день две хваткие руки докопались до ее ног, схватили за пятки, уволокли в реку и почем зря разбудили. Корень подрал щеку, как блесна щучью глотку, и первое, что узнала Ксенька в новой жизни, было «боли нет». Второе – жабры, они разошлись над грудью глубокими порезами. «Грудь!» – Ксенька схватила ее и сжала. Что с ней сталось?

– Так бывает, – прохрипела подруга ее детства Катя. – Молоко в Днепр ушло.

– Катя! Живая. – Ксенька и обрадовалась, и испугалась.

И было чему. Она же была там, с соседским мальчишкой, когда Катю срезали с крюка в амбаре, а мальчик еще отворачивался, не потому, что боялся мертвяка, а потому, что не видел прежде голых девиц. «Еще и беременная», – трясла головой попадья, когда родители Кати почти разжалобили священника мольбами. Но жена в случае батюшки – это навсегда, и он отказал. Ксенька сама бросала землю в яму, одинокую, за оградой, и еще ревела по дороге домой, что неотпетой подруге покоя не будет.

– Так жива?! – тряхнула ее Ксенька и переполошила рыб.

– Ну так, – скрипнула Катя и засмеялась железным смехом так, что мелкие пузырьки навернулись на жабрах.

Ксенька уставилась на живот Кати. Он все еще был круглым.

– Ты до сих пор тяжелая?

– Теперь навсегда, – отмахнулась Катя. – Это икра.

– Кать, а мы что, русалки? – Ксеньку пугал собственный незнакомый голос. Он был глухим, а слова тянулись натужно и выходили хриплыми.

– Фараонки. Так правильней.

Только сейчас Ксенька разглядела руки Кати. Они были синюшные и склизкие. Она была вся сизая, как медуза.

– И я туда же, – погладила себя за локти. Кожа была скользкой, будто вымоченной в масле.

Катя понимала, что происходит в душе новенькой. Она не забыла свои первые подводные дни. Тот голод не сравним ни с чем. Оставленная могила дышала холодом в звездную ночь удивленным разинутым ртом. Визг бобра, из-под лопатки которого она выскабливала ногтем розовое легкое, в прожилках, похожее на тучку в молниях. Голод и страх. За ними последует отчаянье. Но прежде был голод.

– Жалко мне тебя, Ксенька. Жалко. Зато и радостно.

Я ведь до тебя одна дорогобужская была.

– А остальные кто ж? – Ксенька свыклась с удивлением, его вытесняло первоочередное желание.

Ее занимала насущная пища и спрашивала она, не интересуясь ответами.

– Да почти все смолянки.

– И что ж, у них несчастных больше?

– Людей больше, а значит, и несчастных.

Ксенька не дослушала. Она запрокинула голову, высунула язык, оттолкнулась ото дна и стрелой вылетела из воды, ухватив за шею селезня. Грудку его она выгрызла еще до того, как плюхнулась обратно. Теплая птичья кровь заговорила зуд.

– Ты схватываешь на лету, – улыбнулась Катя и обнажила три ряда мелких сточенных зубов.

– Кать? – Они плыли к заводи.

Впечатления вымотали Ксеньку. Их было чересчур после скованного лета в чистилище. Катя уводила подругу в камыши. Там обычно спали сестры. В стороне от течения.

– Кать, а почему хвост не рыбий и ноги на месте?

– Неудобно нужду справлять.

– Нет, ну правда, Кать?

– Не знаю. Сказки все… бывает у тех, кто остается насовсем.