Зигмунд Фрейд. Жизнь и смерть - страница 41

Я остановлюсь позже на том, когда, почему и каким образом их позициям суждено было разойтись. Однако в рассматриваемый нами период эти отношения интенсивно развивались. Фрейд бурно восхищался Флиссом; его восторженность росла по мере того, как крепло его понимание природы неврозов и осознание универсальности определенных психических механизмов.

Как мы уже могли видеть по письмам Фрейда к невесте, он был подвержен тем колебаниям настроения, когда периоды энтузиазма и высокой творческой продуктивности чередуются с временами уныния и упадка сил, которые Гёте считал спутниками безрассудной страсти:

Однако подобные перепады настроения часто встречаются и у очень творческих людей, создающих свои лучшие произведения в состоянии душевного подъема, концентрируя все свои силы для относительно короткого рывка. Творчество Фрейда характеризовалось именно такими краткими всплесками активности. Самые трудоемкие свои работы, как «Проект научной психологии», 7-я глава «Толкования сновидений» и большинство статей по метапсихологии (1915), он создавал за какие-нибудь несколько недель. На смену таким сверхусилиям часто приходили периоды серьезных сомнений в ценности всего написанного за предыдущее время.

Однако в пору дружбы с Флиссом основания для таких перепадов имели гораздо более комплексный характер. Отчасти они зависели от физического состояния Фрейда (которое я обсуждал во 2-й главе). Так, его творческие возможности существенно ослабли во время, когда его мучили наиболее выраженные симптомы заболевания сердца. Хорошо известно, что стенокардия и приступы пароксизмальной тахикардии почти всегда в большей или меньшей степени сопровождаются повышенной тревожностью.

В те годы, когда средства диагностики сердечных заболеваний были крайне несовершенны, такой признак даже считался весьма существенным[75].

Ощущение тревоги в таких случаях отчасти возникает из-за появляющегося чувства тяжести в грудной клетке. Фрейд ярко описал его в своем письме от 19 апреля 1894 г. Отчасти это происходит из-за неожиданности и непредсказуемости начала очередного приступа. То, что позже Фрейд представил как суть «травмирующей» ситуации – внутренняя беспомощность «Я» перед лицом грозящей опасности, – проявляется и в этой болезни. Кроме того, как медик, он понимал истинное значение своих симптомов, что также усиливало его тревогу.

Однако описанные Фрейдом приступы все же не вызывали в нем какого-то особенного ужаса. Как указывалось раньше, лишь однажды в своем письме он упомянул о появившемся у него страхе смерти (см. главу 4). Принимая во внимание полнейшую искренность и доверительность его писем к Флиссу, мы можем полагать, что Фрейд, несомненно, не раз бы поведал о своих страхах, если бы он действительно их испытывал. Следовательно, нельзя утверждать, что Фрейд вообще не испытывал страха смерти, особенно в период своих наиболее сильных приступов, или не имел мрачных предчувствий, что очередной такой приступ может оказаться роковым. Однако мы можем заявить, что происходящее прежде всего вызывало у Фрейда депрессию и появление навязчивых мыслей о возможной длительности своей жизни. Этот настрой, свободно выражавшийся на страницах писем к Флиссу, был неразрывно связан с рядом мучивших Фрейда вопросов. Их можно было бы сформулировать следующим образом: «Не слишком ли грандиозна задача, за решение которой я взялся? Не беру ли я на себя слишком большую смелость? Смогу ли я прожить достаточно долго, чтобы хотя бы издали увидеть свою землю обетованную?» (Впоследствии он выразил эти мысли в одном из своих последних писем к Флиссу; см. главу 6.) Возникавшая после сердечных приступов депрессия была не в состоянии перечеркнуть фактические успехи, которые сопровождали движение Фрейда по избранному им пути, что делало мучившие его вопросы еще острее. Сверх того, хотя это и может прозвучать неправдоподобно, но даже в пору самого угнетенного настроения и в периоды, когда прогресс в лечении пациентов оказывался более чем незначительным, Фрейд никогда не ставил под сомнение истинную ценность своих открытий.