Но Вадим заговорил. Трудно, утирая как смычком без канифоли свои грустные глаза, но сухие, без слёз. Такого у нас с ним ещё не бывало.
… Потом рассказал.
… В его рассказе звучали мелодии реквиема… – что, уже и часы были определены, преподавать, и много ещё хорошего, которое пришло бы к нему через месяц. Но Мендельсона со свадебным поцелуем, и вальсом с аплодисментами, так никто и не засвидетельствовал.
Потом чуть позже, уходя, сообщил, что она, Галя, его просила узнать и договориться, когда она может прийти ко мне с мамой.
Я, как настоящий друг, и учитель сказал, как отрубил – никогда, хоть она и мне была симпатична, иногда даже мило улыбалась, когда он упирался взглядом в мой очередной шедевр для газеты или этюд, которые я привозил со знаменитых брянских дебрей, или – Спасское Лутовиново, Тургеневских мест.
Потянулись грустные дни ожиданий, нежданных, правда.
Пришёл он через неделю. Посидели, поговорили, а потом он, таак, между прочим, просил провести его до дома до хаты. Врезали ещё немного винца и, подались на голгофу. Но это я понял чуть позже.
Шли, молча, продефилировали по мостику Орлик, под мостом и очутились у красивого домика прямо в самом центре города. Потом он неуверенно постучал в дверь и сказал, что здесь живёт его хороший дружок и коллега, посиди, поговори. Дождись меня. Я скоро.
Дверь мягко гостеприимно открыла…, сама, сама, Галя. Он, заикаясь, сказал, что сбегает быстренько, в магазин, принесёт плиску, коньячок такой был.
Моментально забегала её мама.
Как домашний послушный игривый котик, носился и накрывал на стол… папа, явно не холостяцкую, как у нас с ним, Вадимом, закуску.
… Уже за окном, убежал вечер, явилась и царствовала ночь.
Пытали. Как, ну так, как я и сам не знаю. Они обо мне знали всё.
А папа убирал со стола, – движения, труженика в классном ресторане. Папа накрывал на стол новые труднодоступные роскошные угощения, для нас холостяков.
Расставание было более чем тёплым. Галя шепнула, что я маме понравился, поцелуй ей ручку.
– А папа, спросил я.
… А, а, он, на кухне.
*
Пошло.
Прошло время.
Вадим пришёл ко мне.
Долго просил прощения за такую свинью.
Потом отредактировал, – нет, – хавронью…
Сидели.
Дышали.
Молчали.
Потом.
Спросил.
Спросил у меня.
Как у нас с Галиной.
*
Долго рассказывал, как принимают девочек в балетную школу. Приходят обязательно с мамой. И, если мама жирная раскормленная, девочек не принимали.
Превращение хавроньи в балерину не получается.
… Потом, после осушенной плиски, признался, что уже до свадьбы он жил у них. Жил целую неделю, как с женой, и, и, понял, что будет прислугой, как их папа.
Всё.
Не дотянул и неделю, до, совсем, не медового месяца.
Кому это нужно, стирать пелёнки, и купать ребёнка, тем более, если родится дочь, полоскать в ванной, прополаскивать междометия… И сама рассказала ему, Вадиму такое у них бывало раньше. Готовили его к смирению и рабству.
Неет.
Это хуже рабов на галере, прикованных цепями пожизненно…
– Пришёл как то с работы отец. Уставший, зима, холод, он, отец, еле языком ворочает, а она сунула ему маленькую дочь и пошла, куда ты думаешь? В ванную. Она, видите ли, устала, и пока он читал сказки дочери, она полоскалась, как будто днём ей не было времени, а он голодный и уставший нянчился с малышкой. А она. А она, мама, такую любовь прививала дочери, хоть и маленькой, что он таял от любви этой крохи, красавицы. Психолог. Мама.
