Поехал работу сдавать. Опять толпа. Все трясутся, а я отдал рисунок – и хожу довольный какой-то, или отупевший. Представляю, как буду перед своим красноносым отчитываться.
Часа два нас у дверей мурыжили, разбирались взаперти, что мы там по заданиям напахали. Наконец, начинают вызывать. Вхожу в зал – экзаменаторов человек пять за столами, а красноносого нету. Моя работа у молодого. Стильный такой – без пиджака сидит, в нейлоновой рубашке с галстуком, и рукава засучены. «Перевозчиков? – и кидает мне картонку. – Двойка!..»
Меня как кувалдой между глаз ухнуло! – «За что же двойка?!» – Он ухмыляется, гаденыш… Эх, жалко, так я обалдел, что лица его не запомнил. И фамилию не узнал… – Димка сжал губы.
– Перестань! – сказала Стелла.
– Гладкая такая ряшка, – с ненавистью процедил Димка. – «А что ж вы, говорит, тут намалевали? Белый Исаакий!» – Хочу объяснить, не дает: «Понятно, понятно, вы его таким видите. Рано вам еще вывертами заниматься, выучитесь сначала! А то несут – синие деревья, зеленое солнце и воображают о себе!» – А я, дурак, еще булькаю: «Да вы посмотрите, поймите, он же МРАМОРНЫЙ! Он ТАКИМ должен быть, это он от времени потемнел!»
Тут еще какой-то хрен подваливает. Начальник. «В чем дело?» – «Да вот, абитурьент оспаривает оценку. Видите изыск: белый Исаакий и колонны цвета дамских панталон». – Начальник сердится: «Ну так отправляйте его! Что вы на одного столько времени тратите!»
Димка засопел:
– С-сволочи, паразиты!..
Григорьеву даже стало не по себе от этой прорвавшейся злобы. Как обидно, что Димке не повезло! Конечно, им с Мариком было легче. На экзамене по математике или по физике, если уж решил задачу, никуда от тебя не денутся. А искусство – штука неопределенная. Попался бы другой экзаменатор, может, и отнесся бы по-другому. Белый Исаакий или темный, – видно же, что Димка талантлив. Именно так: ему не повезло. Получилось, как с болезнью, – он заболел, они с Мариком остались здоровыми. И плохо, что это словно разъединило их, отдалило от них Димку. Плохо, что он так ожесточился. Обидно за него. И неловко от его ожесточения.
– Да, – сказал Марик, – не повезло…
Димка метнул свирепый взгляд, но тут же пригасил его и опять усмехнулся. Снисходительно, как человек, отделенный от них не своей бедой, а своим взрослым знанием:
– Не повезло…
– Что теперь делать-то собираешься? – осторожно спросил Григорьев.
Димка пожал плечами:
– А что делать? Дальше жить. В какую-нибудь изостудию пойду, чтоб форму не терять. А на будущий год – посмотрим. В театральном институте художественный факультет есть, оформление спектаклей. На худой конец, – вон, в педагогическом, «худграф», учителей рисования выпускает.
– Ой, ну какой с тебя учитель! – воскликнула Стелла.
И все улыбнулись, хоть все понимали, что Димка – старший из них троих, весной будущего 1965-го ему стукнет девятнадцать, и значит, до августа, до новых экзаменов, он вряд ли дотянет. Скорей всего, загремит в весенний набор в армию на три года. И даже на четыре, если во флот.
– Ладно, мальчики! – громко сказала Стелла, поднимая рюмку. – Всё будет хорошо! Это я – старенькая, а у вас всё впереди! Давайте – за Димочку, за вас!..
А после застолья Григорьев с Мариком долго бродили по улицам. Немного хмельные, возбужденные – и судьбой Димки, и собственной удачей. Уже здесь пересказывали друг другу первые институтские впечатления. Снова вспоминали про Димку. И говорили о том, что, как бы ни было, – их всё равно трое. Свою дружбу они никогда не растеряют. Они сохранят ее навсегда. На всю предстоящую, долгую, почти бесконечную жизнь!
