Хотелось, но так и не поправила ни разу. Чувствовала, что не надо. Потому что в данном конкретном случае оно так и было – где девалась моя красота. Вот и сейчас… Глянула на маму и обомлела – какая она красивая все-таки! Несмотря на немощь и старость – красивая! И вся звонкая такая… Будто сейчас подскочит с кровати, поведет плечами, запоет еще громче… Посмотрите, мол, как мне моя старость к лицу!
Не подскочит, к сожалению. И даже просто не встанет. Три года уж не встает…
Пластинка кончилась, игла зашипела на ее пустом поле жалобно. И мама тут же сникла, отвернулась к окну, снова проговорила тихо:
– Помру я скоро, Нюрочка… И не спорь со мной, не сердись. Ты ж знаешь, что я не люблю болтать попусту. И потому мне бы поговорить с тобой надо, Нюрочка… Рассказать все, как есть…
– О чем рассказать, мам? – спросила она осторожно.
– Да об отце твоем рассказать… Помнишь, как ты в детстве все у меня выспрашивала про отца-то? А я отмалчивалась… Вот, пришла пора, стало быть.
– Но он… жив, мам?
– Надеюсь, что жив. Я и сама этого не знаю. Но сердцем чувствую – жив пока…
– Почему пока?
– Да сама не знаю, чего это мне взболтнулось. Хотя… Как ты там по-умному говоришь? Что-то про нужную оговорочку…
– Оговорочка по Фрейду? Ты это имеешь в виду?
– Во-во. По этому самому Фрейду и есть, стало быть. Не знаю, что за мужик, но, видать, шибко был умный, зараза. Правильно все определил: что язык сболтнул не подумавши, то на самом деле и обстоит. Если сказала – жив пока, значит, пока и есть. Значит, тоже скоро помрет… Может, у нас на роду так написано, как в сказке… Счастливо жили, мол, и умерли в один день…
– Но как же – счастливо жили… Если вы с отцом и не жили… Как так-то, мам?
– А вот так, Нюрочка. Об этом и хочу тебе рассказать. Пришло время… И не перебивай меня, просто сиди и слушай.
– Да я слушаю, мам, слушаю…
И в такой важный момент – стук в дверь! Как же некстати! И у мамы на лице досада видна, и голос прозвучал грустно-насмешливо:
– Иди… Опять твой кавалер заявился, наверное. Вот же, и поговорить не дал, шельмец…
– Он не шельмец, мам… Он добрый хороший человек. Просто всегда и везде бывает некстати. Так получается почему-то. Сама не знаю, почему…
– И все равно – не люблю я этого твоего! Не лежит душа. И все тут! Уж прости, говорю как есть!
Она и сама знала, что мама недолюбливает ее коллегу – школьного учителя физики Николая Николаевича. И это немудрено было, потому что любить, по большому счету, этого человека было трудно. Слишком уж скучен был. Зануден. Как мама про него говорила – тот самый, который из футляра. Она ее поправляла:
– У Чехова рассказ называется «Человек в футляре», мам. Но тут я с тобой не согласна, вовсе Николай Николаевич на чеховского Беликова не похож… Скорее он на Ипполита Ипполитовича похож. Помнишь, я тебе читала рассказ того же Чехова «Учитель словесности»?
– Помню, помню… Это который либо молчал, либо говорил о том, что и без него все прекрасно знают. Волга впадает в Каспийское море, лошади кушают овес и сено?
– Ну и память у тебя, мам…
– Так слава богу, из ума не выжила еще! Ноги не ходят, потому все силы в голову идут! Иди и открывай дверь своему Ипполиту Ипполитовичу, заждался уже, наверное. Кавалер…
Николай Николаевич и впрямь проявлял к ней неуклюжий интерес. И все в школе это давно поняли. И ожидалось, что они вроде как должны и обязаны теперь «соединить в одно целое одинокие судьбы», как высокопарно выразилась однажды директриса Нелли Максимовна. И завуч Александра Антоновна ее в этом поддерживала и не раз намекала ей, что давно пора взять инициативу в свои руки. Потому что сам Николай Николаевич никогда не осмелится сделать решительный шаг.
