20 апреля 1887 года
Ваши друзья вполне обустроились здесь, дорогая госпожа Эвелина. Дом их стоит на том месте, где был когда-то генуэзский форт: его руины, точно сероватые шипастые побеги алоэ, вросли в мрамор скал над нашим заливом; скалы и стены одинаково нежно-серого цвета (стены существовали задолго до того, как кто-либо впервые услышал о Генуе) почти слились друг с другом, испятнанные черным и желтым лишайником, украшенные тут и там зеленью мирта и пурпуром львиного зева. Там, где была когда-то самая высокая точка форта и где ваша подруга Гертруда надзирает теперь за тем, как служанки развешивают сушиться тонкие белые простыни и наволочки (частичка Севера, в стиле Германа и Доротеи36, перенесенная в южные края), выступает над морем огромное, корявое фиговое дерево, похожее на причудливую горгулью, и роняет спелые плоды в глубокие синие воды. Меблировка в доме скудная, но над ним нависает гигантский олеандр, который вот-вот оденется розовым великолепием, а на всех подоконниках, даже на кухне (какую выставку из сияющих медных кастрюль супруга Вальдемара там устроила!) стоят глиняные горшочки и кадки, полные разросшейся гвоздики и пучков сладкого базилика, и тимьяна, и резеды. Ваша Гертруда больше всего мне по душе, хотя вы предрекали, что я скорее предпочту компанию ее супруга; худым и бледным личиком она сходна с Мадонной Мемлинга37 – как будто некий тосканский скульптор решил запечатлеть этот образ в мраморе, и ее длинные, нежные белые пальчики все время заняты каким-то искусным рукоделием, как подобает какой-нибудь средневековой даме; она редко поднимает взор, но он полон странной голубизны, прозрачнее небес и глубже моря.
В ее обществе Вальдемар нравится мне больше всего: предпочитаю видеть перед собою не гения, а бесконечно нежного… не скажу «любовника», и все же сложно подобрать иное слово: таким он становится в присутствии своей бледной женушки. Когда он рядом с ней, то кажется мне подобным некому свирепому, но благородному дикому существу из лесной чащобы – вроде льва, прирученного и покоренного святой Уной… Как же прекрасна эта трогательная привязанность большого льва Вальдемара, чьи глаза – странные и, по выражению вашей светлости, не без отблеска скрытой жестокости – напоминают прищур какого-то дикого животного.
Думаю, тут и кроется объяснение тому, что он ваяет лишь мужские фигуры: женские, по его словам (и пусть ваша светлость обвиняет его, а не меня, в подобном святотатстве), почти неизбежно уступают им по силе и красоте; в женщине главное – не форма, а содержание, и потому она способна вдохновить живописца, но никак не скульптора. Суть женщины – не тело, а ее душа… Когда Вальдемар сказал мне это, его взгляд, полный нежности, остановился на изящном белом личике жены.
– Тем не менее, – возразил я, – люди времен античности – а уж они кое-что смыслили в таких делах – произвели на свет некоторое количество недурных женских статуй: это и богини судьбы в Парфеноне38, и Паллада Фидия39, и Венера Милосская40…
– Ах да, – воскликнул Вальдемар с улыбкой и дикарским блеском в глазах, – но ведь это все не женщины, а память о ваятелях этих скульптур осталась в легендах о Эндимионе, Адонисе, Анхизе41: возможно, им позировала сама богиня.
5 мая 1887 года
Приходило ли вашей светлости в голову, когда вы были в настроении порассуждать, подобно Ларошфуко
