– И гость из Голландии, что к Андрею Виниусу приехал, тоже говорил, что в стране их многие большие люди переживают за Артамона Сергеевича. Волнуются и просить тебя, чтоб вернул ты Матвеева в Москву.
– А им-то что за дело? – перестав удивляться, царь нахмурился.
– Так, когда Артамон Сергеевич во главе Посольского приказа стоял, много добрых знакомцев завёл. Вот теперь они все и волнуются.
– Пусть волнуются, – сверкнул очами Федор Алексеевич, – но Матвееву в Москве не быть! Хватит с него и того, что я ему вместо земли северной в городе Лухе позволил жить. Пусть там и живет. Хватит об этом! Что ещё?
– На монетном дворе новые клейма для копеек серебряных сделали. Копейка на вид такая же, а серебра идёт меньше. Вот какие хитрецы… Книги две новых на печатном дворе напечатали…
Языков всё говорил и говорил, а Фёдор Алексеевич его не слушал, тёмная дума терзала душу его. Вспомнил Фёдор Алексеевич – как Матвеев в палатах царских командовал, при батюшке его – Алексее Михайловиче. Это Матвеев надоумил Алексея Михайловича жениться на Наталье Нарышкиной. Потом хотел Матвеев четырёхлетнего Петра на царство посадить, чтобы всю себе власть забрать. Не воспротивился бы тогда патриарх хитрому боярину, и не сносить бы Фёдору головы. Милославский хотел тогда Матвееву голову срубить, но Фёдор Алексеевич не позволил. Царица вдовая – Наталья очень тогда просила за Матвеева, вот и дал Фёдор Алексеевич слабину. Не любил он слёз бабских. Три года не было о Матвееве ни слуха, ни духа, а потом бояре ближние за него просить стали: то один попросит как бы ненароком, то другой. И опять Фёдор Алексеевич дал слабину, позволив изгнаннику переехать из Пустозёрска в Мезень. А потом уж до того дошло, что молодая жена Фёдора Алексеевича – Марфа стала за Матвеева просить. А как жене откажешь? И переехал теперь Матвеев в город Лух. Четыре сотни вёрст от Москвы, а теперь начали просить, чтобы в Москву Матвеева допустить.
– Не бывать этому! – топнул ногой Фёдор Алексеевич.
– Чему не бывать? – даже вздрогнул от неожиданности боярин Языков.
– Чему надо! – нахмурил брови царь. – Иди с глаз моих!
И Языков, кланяясь да пятясь, вышел из царской светлицы. И только за порогом расправил он плечи и стал слова бесовские шептать.
После боярина Языкова пришёл к царю крымский посланник Садык-ага и стал жаловаться на проказы запорожских казаков. А следом пришёл посол гетмана Самойлович и стал рассказывать о воровсте крымчан на левом берегу Днепра.
Фёдор Алексеевич слушал всех, головой кивал, но никак не мог прогнать думы о боярине Матвееве. И нехорошие были думы те…
Осип решил заползти в какой-нибудь угол да притаиться там, а как суета улице притихнет, обратно выбраться через тот же подкоп наружу. Но с углом он, по всей видимости, промахнулся, потому как выполз на свет. Свет струился откуда-то сверху. Присмотревшись, подьячий понял, что там наверху приоткрытая дверь.
– А вот и выход нашёлся, – подумал Осип, намереваясь подняться с колен, но не успел.
Дверь распахнулась, и послышались сердитые крики:
– Упустили, сучьи дети! Как он в подпол-то залез?
– Здесь подкоп собаки сделали! Может, через него? А, может, и нет его в подполе, подкоп-то узкий… Может, в лес убежал?
– Может, может?! Всё у них – может! Всем вам головы велю срубить! Ой, дождётесь вы у меня! Зажрались тут на хороших харчах! Ох, дождётесь!
– Да, мы-то чего?
