«В эту последнюю минуту мою душу тяготит только одно – то, как я обошелся с бедной сиротой, дочерью Морстена. Проклятая жадность – неодолимый грех, который преследовал меня всю жизнь. Потому-то я и утаил от нее сокровища, по крайней мере половина которых принадлежит ей. Но и сам я не воспользовался ими – такой тупой и слепой бывает алчность. Превыше всего я дорожил сознанием, что обладаю богатством. Сама мысль о том, что нужно им с кем-то делиться, была невыносима. Видите эти четки, унизанные жемчужинами, рядом с пузырьком хинина? Даже с ними я не мог расстаться, хотя и вынул их, чтобы послать дочери Морстена. Дети мои, поделитесь с ней сокровищами Агры по справедливости. Но не посылайте ей ничего, даже эти четки, пока я жив. Бывает же так, что встают здоровыми и со смертного одра.
Расскажу вам, как умер Морстен. Он многие годы страдал болезнью сердца и всячески это скрывал. О ней знал только я один. В Индии, благодаря удивительному стечению обстоятельств, у нас в руках оказалось огромное богатство. Я перевез сокровища в Англию, и тем же вечером, когда Морстен вернулся на родину, он явился ко мне за своей долей. Со станции Морстен пришел пешком, в дом его впустил мой преданный слуга Лал Чаудар, ныне покойный. Мы с Морстеном заспорили, как делить клад, между нами завязалась перепалка. Морстен в порыве гнева вскочил с кресла, как вдруг схватился за грудь, изменился в лице и упал навзничь, ударившись головой о край ларца с сокровищами. Когда я над ним наклонился, то с ужасом увидел, что он мертв.
Я долго просидел в полном оцепенении, не зная, что делать. Первым порывом было, конечно, позвать на помощь, но я сознавал, что меня неминуемо обвинят в убийстве. Смерть во время ссоры, рана на голове – все это неопровержимые улики против меня. К тому же официальное расследование невозможно было провести, не раскрыв кое-каких подробностей относительно сокровища, которые мне особенно хотелось хранить в тайне. Капитан упомянул, что никому не сообщал, куда отправляется. И мне было совершенно незачем ставить кого-то об этом в известность.
Я все еще предавался раздумьям, когда, подняв глаза, увидел в дверном проеме своего слугу Лала Чаудара. Он бесшумно скользнул в комнату и запер дверь на засов. „Не бойтесь, сахиб, никто не узнает, что вы убили его. Давайте его спрячем, и дело с концом“. – „Я его не убивал“, – запротестовал я. Лал Чаудар покачал головой и улыбнулся. „Я все слышал, сахиб, – сказал он, – я слышал, как вы ссоритесь, я слышал удар, но на моих устах печать молчания. В доме все спят. Давайте вместе унесем его“. Слова Лала Чаудара придали мне решимости. Если мой собственный слуга не верит в мою невиновность, смогу ли я убедить двенадцать безмозглых торговцев на скамье присяжных? В ту же ночь мы с Лалом Чаударом избавились от тела, и несколько дней лондонские газеты только и делали, что обсуждали таинственное исчезновение капитана Морстена. Вы видите, что все это вряд ли можно поставить мне в вину. Я виновен только в том, что мы спрятали не только тело, но и сокровища. Я присвоил долю Морстена, поэтому мне хочется, чтобы вы вернули дочери Морстена долю, которая ей причитается. Наклонитесь пониже и слушайте. Сокровища спрятаны…»
Но тут чудовищная гримаса преобразила лицо отца, глаза его дико выкатились, нижняя челюсть отвалилась, и он завопил голосом, который мне никогда не забыть: «Прогоните его! Ради бога, прогоните!» Мы проследили за взглядом отца и обернулись к окну. Из темноты на нас смотрело чье-то лицо, белел прижатый к стеклу кончик носа. Виднелась запущенная борода, горевшие злобой глаза источали лютую ненависть. Мы с братом кинулись к окну, но человек исчез. Когда мы вернулись к отцу, его голова поникла, сердце перестало биться.
