– Это как? – не понял Ингварь.
– Должок у Ярослава, – пояснила Ростислава. – Мальцом он был, когда Всеволод Юрьич, упокой господь его грешную душу, его на Рязань усадил. Токмо недолго ему довелось в ней княжить – гражане выгнали. А он такого не забывает и не прощает. Никогда.
– Так ведь Рязань в отместку за непослушание тогда же и спалили. Почто еще раз жечь? – снова не понял юный князь.
– Молод ты еще, – с жалостью посмотрела на него Ростислава. – Ее ведь не он сжег, а отец. Ярославу же за позор непременно самому отмстить жаждется.
– Так оно когда было? Он уж все забыл, наверное, – продолжал недоумевать Ингварь.
– Он не забыл. Ты уж поверь мне – он все обиды хорошо помнит, пусть и давние. Потому и сказывала про сажени для князя Константина. А тебе я это все к тому поведала, что жаль берет, глядючи на тебя. Славный ты, сердцем еще не очерствел, опять же братом мне трехродным доводишься, вот и хотела упредить… по-родственному.
– О чем?
– Когда до дележки дойдет, ты особливо не перечь и, коли Ярослав упрется, уступай. Ты про судьбу своего прадеда Глеба Ростиславича памятаешь ли?
Ингварь помрачнел. Еще бы не помнить. Напрасно с ним так Всеволод Юрьич, ох напрасно. Нельзя человеку глаза выкалывать, особенно если он и без того у тебя в нетях[16]. Не иначе как за время пребывания в Константинополе нахватался. Но говорить ничего не стал, да Ростиславе и не требовалось – по лицу поняла, что вспомнил.
– Вот я и сказываю, – негромко произнесла княгиня. – Лучше с малым остаться да на свет божий взирать, нежели… Плетью обуха все равно не перешибешь, как ни старайся, так что смирись и не дерзи излиха. И… зря ты Константина не послушался. Сдается мне, он бы все, что тебе пообещал, выполнил, – неожиданно сменила она тему.
– Ты же о моем двухродном стрые лишь с чужих слов и ведаешь, – усомнился Ингварь, – а сказываешь так, ровно с самого детства вместях с ним росла.
– Ну не токмо с чужих, – загадочно протянула Ростислава. – Довелось и мне его как-то разок повидать. Трудно, конечно, с одной встречи о человеке судить. Одначе, мнится мне, ему верить можно. – Она повернулась к Ингварю, и тот поразился цвету ее глаз.
Княжич еще до того про себя не раз дивился, как он может меняться. Особенно разительно такие перемены происходили, когда Ростислава гневалась на кого-то или… в присутствии князя Ярослава. Тогда они у нее прямо-таки чернели. В обычное же время могли быть синими, могли фиалковыми, но такого цвета Ингварь еще ни разу не замечал. Вроде бы обычный, васильковый, но какой-то мягкий, словно нежность излучающий. А в самой глубине ее очей, на донышке, еще и искорки неясными точечками то и дело вспыхивали. Будто от ночного костра. И точно так же ввысь безостановочно уносились.
– А у тебя в глазах искорки, – неожиданно произнес он вслух.
Ох, лучше бы не говорил. Дернула же нелегкая. Вмиг зрачки потемнели, искорки пропали, и само лицо ее как-то вдруг тоже изменилось, стало чужим и суровым.
– Уходи, – строго сказала княгиня. – Сейчас же уходи.
– Ты это почто… меня… так вот? – растерялся Ингварь, не поверив своим ушам.
Никогда еще Ростислава не говорила с ним таким жестким, холодным тоном, а уж о том, чтобы прогнать, и речи не было. Обычно она, напротив, словно старалась мягким говором компенсировать суровость своего мужа, а тут…
– Уходи, – повторила она, плотно сжав губы, и отвернулась.
