Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - страница 84

датированное “26 октября, Каир”. В этом письме он обещает “быть через несколько дней” в Царском Селе. Может быть, надо читать не “Каир”, а “Киев”? (Тем более что из Каира добраться до Царского Села за несколько дней в ту эпоху было физически невозможно.) Если так, Гумилев должен был вернуться домой примерно к 1 ноября.

Таким образом, его поездка заняла не шесть, а по меньшей мере семь с половиной недель. Из них в Египте – пять дней.

Так вот путешествовали без малого сто лет назад…

В Царском Селе Гумилев поселяется с родителями – сперва на Конюшенной улице, 35, в доме Белозеровой (ныне дом 29), потом (с 1909 года) – на Бульварной улице, 49, в доме Георгиевского. Семикомнатная квартира в доме Белозеровой была тесна для огромной семьи: больной отец, мать, Николай, Дмитрий, Александра с сыном и дочерью. Николаю было трудно, потому что уже никто в семье (кроме матери) не был для него в эти годы по-настоящему близким человеком: ни Дмитрий – заурядный молодой офицер, ни отец, ни Александра, которую В. Срезневская, общавшаяся с ней в 1910-е годы, называет “злой, завистливой и чрезвычайно неумной”[50]. У Гумилевых жила еще и собака – Молли, сука английского бульдога. Летом 1912 года она принесла щенков; в 1916-м она была еще жива и здорова. Поэт относился к ней с большой нежностью.

Нижний этаж занимала семья художников – Дмитрий Николаевич Кардовский, видный книжный график и сценограф, и его супруга Ольга Людвиговна Делла-Вос-Кардовская, живописец, с дочерью и прислугой. Гумилевы и Кардовские продолжали общаться и после переезда на Бульварную. Ольга Делла-Вос-Кардовская написала в ноябре 1908-го (т. е. сразу же по возвращении из Египта) портрет Гумилева, привлеченная не столько его поэтическим даром, сколько “какой-то своеобразной остротой в характере лица”. Удивительно, что общепризнанно некрасивая внешность Гумилева становилась предметом интереса стольких художников – в течение всей его жизни.

Продолжаются и другие царскосельские знакомства.

Чаще, чем прежде, видится он в это время с Анненским, который, как вспоминал он позднее, “поражал пленительными и необычными суждениями”. Видимо, те воспоминания, которые зафиксированы в стихотворении “Памяти Анненского”, относятся именно к этому времени:

Мы довольно мало знаем про “живое” общение двух поэтов. Разумеется, ни в коем случае нельзя воспринимать как мемуарное свидетельство чисто беллетристический текст Г. Адамовича “Вечер у Анненского”, где автор (которому в момент смерти Анненского было семнадцать лет) гостит у Анненского вместе с Гумилевым и Ахматовой (которая не была с Анненским знакома и которая в 1909 году ни разу не была в Царском Селе). Несомненно одно: только в эти годы Гумилев, сам искавший новые пути для своей поэзии, приближавшийся к черте зрелости, по-настоящему оценил гений своего гимназического “грека”. Именно Гумилев открыл поэзию Анненского сверстникам и способствовал его вхождению в круг деятелей “нового искусства” – круг, от которого Иннокентий Федорович долго был отлучен обстоятельствами.

Образовательный разрыв между переводчиком Еврипида, ученейшим филологом, и недавним гимназистом-двоечником был велик. Но если Гумилев многое знал приблизительно и понаслышке, то базовые вещи помнил хорошо – и бывший директор Царскосельской гимназии имел случай оценить это. Делла-Вос-Кардовская вспоминает, что “он однажды спорил с Анненским о каких-то словах в произведении Гоголя и цитировал на память всю вызвавшую разногласие фразу. Для проверки мы взяли том Гоголя, и оказалось, что Николай Степанович был прав”.