Лежа рядом с Корикойлюр и поглядывая на безмятежно спавших индейцев, дон Пабло припоминал рассказ за рассказом и всё больше склонялся к мысли о том, что причиной всему – наивная доверчивость, беспримерная честность и… столь же беспримерная готовность правящих кругов предавать собственный народ ради собственных же выгод. Другие факторы, вроде незнакомства с огнестрельным оружием, дон Пабло отмел как несостоятельные: несколько пушек и мушкетов – ничто перед десятками тысяч решительно настроенных, пусть и практически безоружных, людей.
Наивная доверчивость – вот она: спят без задних ног, оставив оружие пленнику. Даже всего лишь с дагой дон Пабло мог легко перерезать всю сотню – одного за другим, начав хоть с той же окружавшей его десятки и чункакамайока. А по рассказам, вера в слово и договор. Разве тот же Атавальпа, вообще-то и сам злодей, каких в истории не так уж и много, не поверил в договор о том, что за плату ему вернут свободу?
Беспримерная честность – пожалуйста: сказано – сделано. Сколько получил Писарро? И ведь получил! Но и это бы ладно. Старики говорили, что индейцы с изумлением смотрели на механизмы, называемые замками, едва испанцы начали устанавливать замки во входные двери присвоенных себе домов. В Империи никому и в голову не приходило закрывать двери, даже если хозяин со всеми домочадцами отсутствовал, а дом ломился от ценных вещей! С другой стороны, как будто оправдывая собственную склонность к воровству, те же старики объясняли честность индейцев существовавшей в Империи чрезвычайно жестокой системой наказаний за малейшие проступки, но разве можно приучить к честности наказаниями, если врожденным качеством является не она, а склонность к воровству? В Испании тоже вешали за разбой и кражи, но становилось ли от этого меньше разбойников, грабителей и воров? Скорее уж больше становилось виселиц! Да и зачем в Империи кому-то было что-то воровать, если каждый и так не голодал, а реализовать украденное было невозможно?
Готовность предавать? А разве Манко Инка Юпанки, прежде чем на собственной шкуре убедиться в вероломстве завоевателей, не сам явился к Писарро, чтобы стать его марионеткой в обмен на признание собственных прав? И разве не Манко Инка Юпанки, объединившись с испанцами, без всякой пощады раздавливал восстававших, преследовал их, казнил без счета и жалости? А ведь восставали они не против него, а против чинимых испанцами насилий! И сколько тех же инков и знати помельче с готовностью переметнулось на сторону пришельцев ради земель и возможности стать такими же угнетателями? Если даже король Вилькабамбы, предшественник нынешнего, по факту отказался от трона ради возможности жить подле Куско, купаясь в роскоши, полученной за счет рабского угнетения согнанных в подаренные ему энкомьенды людей?
«Сеньор де Юкай!» – одновременно с презрением и почему-то с горечью подумал дон Пабло. – «Удивительно, как люди сохраняют веру в своих вождей, когда эти вожди прямо у них на глазах их же и предают!» Правда, Сайри Тупак, как прежде и Манко Юпанки, сполна получил за свое предательство: его втихую отравили те самые «дарители», от которых он принял крещение, рабов и доходы. Потому что предателей не любят даже те, кому предательство выгодно. «Так почему же, – продолжал размышлять дон Пабло, – до сих пор сохраняется вера в таких вождей?»
Небо стало потихоньку светлеть, а дон Пабло так и не сомкнул глаз. Ночь для него оказалась бессонной. А когда наступило утро, он чувствовал себя разбитым и больным. Вставать не хотелось, но пришлось: проснувшаяся Корикойлюр смотрела на него с нескрываемой тревогой – не пугать же ее навалившимся желанием завернуться в плащ, уснуть и больше не просыпаться? Впрочем, сама тревога Звёздочки его приободрила: тревожится, значит любит! Значит, вчерашнее ее «предательство» – никакое и не предательство. Значит, всё совсем не так уж и плохо, потому что – дон Пабло уже не мог иначе – всё в этом мире пустяк по сравнению с тем, что любит не только он, но и сам любим!
