– Орлик… Орлик, погоди… – прошептала она, выскальзывая из моих ладоней, но хотя бы не дерётся – уже хорошо…
– Чего ж годить-то… – нетерпеливо бормочу я…
Я забрался под это покрывало ладонями, может кожи, наконец, её коснусь, ещё отыскать под этими тряпками надо, тела-то так немного…
…Ох, нет, нельзя, нельзя… всё любовью мне застит и желанием, если сейчас узнаю его… не надо, Орлик, не спеши, мне ясная, холодная голова нужна…
– Да что ж ты за злюка такая! – прорычал он с досадой, и сел рядом со мной, отшвырнув покрывало, в котором запутался.
– Ты же обещал вчера, – я поднялась, отодвинувшись от него.
Встать надо, чтобы ему соблазна не было…
– Обещал… – проговорил Орлик, – каменный я, что ли?!
– Не обижайся…
Она поднялась, сарафан мгновенно на рубашку набросила, вообще вся скрылась теперь, но как приятно тонка под ним… во, до чего дошёл, тонкость мне её дурацкая приятной стала казаться, я только второй день на неё гляжу, чего дальше будет?..
– «Не обижайся»… ты меня куда, в царёвы «соты» толкаешь? – может быть, заревнует и перестанет упираться? Ведь вижу, чувствую, люб я ей, так чего дурит, ломается?
– Так сходи, коли так тебе приспичило… – говорит-то спокойно.
Я посмотрел на неё, вот даёт… сразу расхотелось идти куда-то.
– Там беременные все, – сказал я, отмахнувшись.
Авилла прыснула и расхохоталась весело:
– Ну, ты… жеребец, однако! Прямо все?
– Кто и нет, уже не по нраву давно…
Вот чудная! Ну, и чудная девка! И смех такой, весёлый открытый, смеётся, потому что смешно ей, горлом журчит…
– Сколько же детей у тебя, Орлик? – наклонилась, умыться над тазом.
Я подошёл, взялся за серебряный кувшин:
– Давай солью, что ль?
– Ну, давай, – улыбнулась она мокрыми губами. – Потом я тебе. Так сколько детей там, в твоих «сотах»?
Я пожал плечами:
– Считаю я что ли? – вода полилась ей на руки, она плеснула в лицо себе, с удовольствием фыркая, взяла палочку для зубов. Смотрит на меня, ресницы мокрые, глаза блестят, светят даже.
– Хочешь, попрошу тёплой воды принести? – спросил я.
Она засмеялась:
– Да зачем же? И ледяная хороша.
Прополоскала рот, я подал ей ширинку всю в Берегинях. Она вытерлась и смотрит опять, розовая, глаза сверкают, солнце высвечивает ярко-синие и голубые искры в них.
– Умойся, Орлик, – сама теперь взяла кувшин.
Я послушался, как-то тепло на душе от этого её «Орлика», вчера ещё согрела, после подлостей всех…
Я тоже умылся и забыл, что второй раз, приятно, что сливает, стоит рядом, вытираясь, я гляжу на неё:
– Что ж, совсем не нравлюсь тебе?
Она моргнула, опять краснея, нахмурилась немного, опустив необыкновенно длинные ресницы, прямо к щекам концами…
– То-то что нравишься, прямо наваждение какое-то… С первого взгляда…
Я засмеялся теперь, обрадованный, как никогда, никто мне слов приятнее этих не говорил ещё:
– Не с первого, не ври! Вон дралась, как кошка с барбосом, желвак на бороде.
…Ох, как смеётся он: ой-ёй-ёй, у меня заиграло всё в животе в созвучие… заразительно и весело, и улыбка милая, сразу… мальчишка курносый, да и только…
И она засмеялась тоже:
– Ну и я тебе не слишком понравилась, ругал какими словами.
Понравилась…
– Да и щас не нравишься… тощая да длинная… вроде, и глядеть-то не на что… – я усмехнулся, смотрю на неё, почти глаза слепит мне, – а только… не знаю, прямо глаз оторвать от тебя не могу… глядел бы и глядел… лучезарная какая-то ты… не видал таких я никогда… и… – я вздохнул, опустил голову, совсем теряясь, но нет, посмотрю на неё: – Я… влюбился я совсем, Авилла…
