Но от воды, казавшейся такой неприветливой льдисто-синей, шёл тёплый дух, куда теплее, чем от окружающих камней, и мелкие брызги, которыми был наполнен воздух, пахли остро и солёно. Казалось, я чувствую вкус морской воды во рту… Сверху так тепло, на солнце, а здесь настоящее царство холода…
– Земля и Небо неотделимы, Лай-Дон, что-то происходит на земле, отражается в небе. А если в Небе, то и на Земле… нет одного без другого.
Лай-Дон засмеялся, довольный моим ответом. Ткнул даже меня кулаком в плечо.
И пока мы не поднялись на самый верх и оставались тут одни, он спросил ещё:
– Ты… всё же с Явором? Ты хочешь… неужели, ты всё же против Ориксая? Из-за Онеги? Думаешь тогда…
– Я не предатель, Доня, – мне приятно было называть Лай-Дона прозвищем, данным ему Онегой. Будто всё как раньше, это грело мне сердце.
И добавил:
– Как бы ни верилось, что смогу и воспользуюсь удачей…
Я посмотрел на моего хозяина и друга и испытал прилив любви к нему. Всё же я ошибался, опасаясь, что он может оказаться таким близоруким и подлым к тому же и примкнуть к заговору брата. Нет, Яван Медведь и, правда, мерзавцем никогда не был.
– Но тогда ты в двойной опасности, Яван, – тихо сказал я, сжав ему плечо рукой.
Он засмеялся, отцепляя мои пальцы:
– Ты что меня как девку щупаешь? Не боись, Доня, друг, Бог… – я кивнул в небо, – не выдаст, свинья не съест, – похлопал меня по ладони.
Смеётся ещё, весело ему. Чего веселится? На лезвие меча жизнь повесил и веселится…
К концу седмицы, когда все оставшиеся ещё на этом холме, стали беспокоиться, что Великий Белогор и царица уже никогда не выйдут из солнечного диска, когда уже привыкли к содроганиям земли и не хватались за неё при очередном толчке, наконец, с солнцем стало происходить нечто: оно потемнело, его закрыла чёрная тень, подул внезапно пронизывающий, холодный ветер, хотя до сих пор было очень тепло и безветренно и даже облаков не было, завыли дальние собаки, заржали и забеспокоились кони.
– Затмение! Затмение…
Люди забеспокоились, как и животные. Хотя мы знали, что затмение вскоре должно было случиться. Но переживать затмение Солнца без Верховного жреца – это впервые и это пугало.
Мало этого, непонятно откуда, ведь облаков не было, будто на небе опрокинули ведро, полил дождь, ливень, целый потоп, разгоняя тех, кто, задрав головы, смотрел на небо, по палаткам и шатрам, кто-то побежал с плато прочь, к селению под горой. Шум стоял от дождя такой, что мы не слышали возгласов друг друга, будто камни сыпались с неба.
Но и на этом все чудеса не закончились: начавшись так же внезапно, как дождь, повалил снег, всё гуще и сильнее, скрывая и холм и всё плато и обрыв к океану, в конце-концов и само небо, мы уже не видели из-за бурана даже соседних палаток, когда вдруг в этом белом верчении появился, будто сгустившись из вьющихся снежинок и хлопьев, сначала неясный силуэт, даже не понять было человек это или…
Но, приблизившись почти вплотную, странная фигура неожиданно превратилась в Белогора, держащего на руках, завёрнутую в одеяло из меха белой лисы царицу, ветер трепал ему волосы, забивая в них снег, вырывал из рук его ношу, но он крепко держал её, даже, когда я бросился на помощь, он не захотел отдать её мне. И только, споткнувшись и теряя равновесие, уступил, иначе упал бы вместе с ней…
Я крикнул:
– На помощь! Великому жрецу помогите!
Излишним было звать, люди уже и так бежали нам на помощь, превозмогая пургу. Когда мы все ввалились, наконец, в шатёр, выяснилось, что Белогор бос, на нём только длинная, ниже колен рубаха, обессиленный, еле живой, он, задыхаясь, без голоса, с оттаивающими волосами, почти упал на скамью, но указывая на куль, что я держу в руках. Я знаю, что внутри Онега, Онега, кто ещё, тем более, что её-то я в своих руках не спутаю ни с кем, я не хочу потерять даже миг из этого потерянного мной счастья – прикасаться к ней…
