И, не дожидаясь реакции Софии, покинула стол, чтобы тотчас исчезнуть среди стеллажей.
Впрочем, несколькими минутами позже Угрызение возвратилась, толкая перед собой библиотечную тележку:
– Я вам первые тридцать привезла.
И она стала перегружать тяжеленные фолианты на читальный стол.
София недоуменно нахмурилась:
– Первые тридцать… чего?
– Первые тридцать томов ссылок и указателей, касающихся восемьдесят второго года. – Угрызение чуть помедлила, выверенное бесстрастие на ее лице впервые окрасилось едва заметной смешинкой. – Вы же не думали, что указатели по каждому году ограничиваются всего одной книгой? Восемьдесят второй охватывается более чем тремя сотнями томов.
«Триста томов! – мысленно ахнула София. – Ужас какой! Да как мне их все за три дня пролистать?!»
20 февраля 1881 года
В эту десятую и последнюю ночь на борту «Пустельги» меня разбудили ужасные завывания. Я повернулась к Бронсону, желая его разбудить, но неожиданный толчок бросил нас друг на друга. Не без труда мы выбрались из койки и торопливо оделись. Корабль бешено раскачивался, слышались крики команды, но жуткий вой все заглушал. Мы сразу поняли, что угодили в самый центр сильнейшего шторма. За иллюминатором каюты царила чернильная темнота, прорезаемая лишь ярким серебром молний. В тот момент я со всей определенностью поняла, что подобная ночь ничем хорошим не кончится. А ведь с самого момента отплытия из Бостона я так скучала по Софии… И вот теперь мысль о том, как она мирно спит в своей кроватке, словно ножом пронзила мне сердце. Она – там, а мы здесь – посреди шторма, в самом сердце бескрайнего океана… Зачем? Что мы наделали?
И ничего нельзя было предпринять, разве что стойко встретить надвинувшуюся беду. Сквозь рев бури и грохот волн мы слышали крики, постепенно сменявшиеся воплями ужаса… Бронсон взял меня за руку.
– Любовь моя, – сказал он. – Что бы ни ждало нас там, за дверью, по крайней мере, мы не расстанемся!
– Да. – Я стиснула его руку, и в ответ он крепко сжал мою.
Потом он взял веревку, которой мы обычно увязывали чемоданы, и обвязался одним концом, а другой затянул на моей талии.
– Надо, – пояснил он, – чтобы руки у нас оставались свободны. Если придется плыть, поплывем вместе!
– Да, Бронсон, – повторила я. – Я люблю тебя, родной!
Он коснулся ладонью моей щеки:
– И я тебя люблю, Минна.
Сверкнула молния, и я увидела, что он улыбается. В следующий миг все снова погрузилось во тьму.
Я больше почувствовала, как он повернулся и взялся за ручку двери.
Тотчас же на нас словно обрушился водопад немыслимой высоты. Я мгновенно потеряла равновесие, стала заваливаться назад… натянувшаяся веревка помогла выпрямиться. Я осторожно вышла на палубу. По-прежнему ничего нельзя было рассмотреть, но я ощутила прикосновение к запястью: это Бронсон вышел из каюты.
Рука в руке, мы двинулись через главную палубу. Ужасающий вопль разорвал воздух, и, как мне показалось, с новой силой завыл ветер. Совершенно неожиданно корабль перестало раскачивать. Я тщетно вглядывалась во тьму, силясь в то же время найти опору на скользкой палубе и пытаясь сообразить, какая сила успокоила качку. Словно во исполнение моих пожеланий, очередная вспышка молнии разорвала небо, озарив несущиеся облака.
Сперва я даже не поняла, что именно предстало моим глазам. Корма судна плотно висела в нагромождении скал, обросших бурыми лентами морской капусты: «Пустельгу» словно бы сжали громадные каменные челюсти. Даже сквозь завывание бури моего слуха достиг голос капитана Гиббонса, кричавшего:
