Высокий со сдвинутыми бровями и кудрявой шевелюрой, Петр держался всегда прямо, умел кулаком стукнуть, умел и по-русски повеселиться, как говорится «на широкую ногу», частенько бивал Алексашку Меньшикова, да только прислушивался к мудреным словам Алексашки, но, прежде всего, любил все новое, необычное, любил работу шкиперскую, плотницкую, государскую. И прекрасно понимал – занять придется терпения, чтобы сдвинуть с места неповоротливых русских мужиков, а если не хватит терпения, что ж, придется и силу применить. Ничего! Силушки – то уж точно не занимать.
Не боялся этих перемен молодой Иван Розанов, поступил на службу к государю, как полагается начал с рекрутов. Не пугала его и монотонная муштра и тяжелые будни, коими была полна солдатская жизнь. Оставил свою деревню Каменку на усмотрение Степана Глазкова – управляющего, и был таков.
«Ты, дядь Степан смотри, да меня жди», – наказывал хозяин на прощанье. Знавал Иван Розанов, что дядька-то Степан не совсем на руку чист, воровать горазд, чутьем знал Иванка, да ладно уж. Как-никак, сорок годков отдал Розановым. Будет с него. С тем и ушел на службу.
Тяжела была государева служба, вечные походы, вечные недосыпания, приходилось спать прямо на снегу или в сырое туманное утро брести по росистой траве, промочив ноги. А еще, дворянские сынки потешались – голытьбой называли, офицеры здорово муштровали: чуть что на гауптвахту посылали, да дворяников-то не больно трогали, на простом люде отыгрывались. Все Ванька стерпел.
Со шведами еще не разделались, но оттеснили их далеко до Финляндии. Карл потерял надежду, но и мира не подписывал, а русские воевали в пол силы, да и то зарились на чужие владения.
А Ванька наш технику военную осваивал и не просто осваивал, а новшества свои предлагал: фузеи-де поменьше бы выпускали, на весу держать легче, да и целиться проще, стволы—то чуть длиннее, порох лучше «разгоняется». Гвардейские чины соглашались, хвалили Ивана. Не один поход Ванька пережил, в смотрах участвовал. Сам Александр Данилович Меньшиков, правая рука Петра, хлопал Ваньку по крепкому плечу и говаривал: «Молодец, Ванятка! Петру Алексеичу слово замолвлю, прошение подам. За границу поедешь, науку грызть. Эх, вот прижмем шведа к стенке, тогда уж заживем».
Государь прошение подписал, видел молодца—гвардейца: «Ну, народец! Талант так и прёт. А вот такие молодцы нам еще как нужны!». Махнул рукой: «Чёрт со шведом, шведа выгоним, да не терять же под ядрами ум русский. Ладно, поезжай Иван в Голландию, а вернешься – ко мне сразу. Посмотрим, на что горазд, ну тогда уж берегись, в три шкуры драть буду!».
Большое впечатление произвел на Ваньку государь. В годах, высокий, в широченных ботфортах, при мундире с императорскою лентой и орденами, но, все-таки, с медвежьей простотою и силой, а выправка, а гордость! Вот уж настоящий самодержец – умеет россиюшкой-то править, что ни говори. На то она и кровь царская потомственная от Иоанна Грознаго. Иоанн-то редко улыбался, а Петр и на похвалы не скупился, но и попусту не раздавал.
Отправился Ванька в Голландию, в Саандам. Плыли на русской шхуне по Рейну несколько дней, солёный воздух и ночные звёзды такую тоску наводили на сердце Ивана – тоску по родной земле, что двадцатитрехлетний гвардеец едва держался от слез. Увидел бы кто, пристыдили, дескать, испугался паренек трудностей, никак еще до государя дойдет.
