Золотой луг. Рассказы о животных - страница 4

Вероятно, они услышали нас и тоже пошли вперёд, – я это понял по Ярику; он мне по-своему доложил:

– Идут впереди нас, и очень близко.

Они все вошли в большой куст можжевельника, и тут Ярик сделал свою последнюю, мёртвую стойку. До сих пор ему ещё можно было время от времени раскрывать рот и ха́хать, выпуская свой длинный розовый язык; теперь же челюсти были крепко стиснуты, и только маленький кончик языка, не успевший вовремя убраться в рот, торчал из-под губы, как розовый лепесток. Комар сел на розовый кончик, впился, стал наливаться, и видно было, как тёмно-коричневая, словно клеёнчатая, тюпка на носу Ярика волновалась от боли и танцевала от запаха, но убрать язык было невозможно: если открыть рот, то оттуда может сильно хахнуть и птиц испугать.

Но я не так волновался, как Ярик, осторожно подошёл, ловким щелчком скинул комара и полюбовался на Ярика сбоку: он стоял с вытянутым в линию спины хвостом-крылом, а зато в глазах собралась в двух точках вся жизнь.

Тихонько я обошёл куст и стал против Ярика, чтобы птицы не улетели за куст невидимо, а поднялись вверх.

Мы довольно долго так стояли, и, конечно, они в кусту хорошо знали, что мы стоим с двух сторон. Я сделал шаг к кусту и услышал голос тетеревиной матки. Она квохнула и этим сказала детям:

– Лечу, посмотрю, а вы пока посидите.

И со страшным треском вылетела.

Если бы она полетела на меня, то Ярик не тронулся бы, и если бы даже просто пролетела над ним, он не забыл бы, что главная добыча сидит в кусту и какое это страшное преступление – бежать за вылетевшей птицей. Но большая серая, почти с курицу, птица вдруг кувырнулась в воздухе, подлетела почти к самому Ярикову носу и над самой землёй тихонечко полетела, маня его криком:

– Догоняй же, я летать не умею!

И, как убитая, в десяти шагах упала на траву и по ней побежала, шевеля высокие красные цветы.

Этого Ярик не выдержал и, забыв годы моей науки, ринулся…

Фокус удался. Она отманила зверя от выводка и, крикнув в кусты детям: «Летите, летите все в разные стороны!», сама вдруг взмыла над лесом и была такова. Молодые тетерева разлетелись в разные стороны, и, наверно, слышалось издали Ярику:

– Дурак! Дурак!

– Назад! – крикнул я своему одураченному другу. Он опомнился и, виноватый, медленно стал подходить. Особенным, жалким голосом я спрашиваю:

– Что ты сделал?

Он лёг.

– Ну, иди же, иди!

Ползёт виноватый, кладёт мне на коленку голову и очень просит простить.

– Ладно, – говорю я, усаживаясь в куст, – лезь за мной, смирно сиди, не хахай. Мы сейчас с тобой одурачим всю эту публику.

Минут через десять я тихонько свищу, как тетеревята:

– Фиу, фиу!

Значит: «Где ты, мама?»

– Квох, квох! – отвечает она.

И это значит: «Иду!»

Тогда с разных сторон засвистело, как я:

– Где ты, мама?

– Иду, иду! – всем отвечает она.

Один цыплёнок свистит очень близко от меня. Я ему отвечаю. Он бежит, и вот я вижу – у меня возле самой коленки шевелится трава.

Посмотрев Ярику в глаза, погрозив ему кулаком, я быстро накрываю ладонью шевелящееся место и вытаскиваю серого, величиною с голубя цыплёнка.

– Ну, понюхай, – тихонько говорю Ярику.

Он отвёртывает нос: боится хамкнуть.

– Нет, брат, нет, – жалким голосом прошу я, – понюхай-ка.

Нюхает, а сам – как паровоз.

Самое сильное наказание.

Вот теперь я уже смело свищу и знаю – непременно прибежит ко мне матка, всех соберёт, одного не хватит, и прибежит за последним.