В эту минуту Этьен, уже давно стоявший на пороге, не замеченный ни матерью, ни сестрой, вдруг вымолвил сурово:
– Bon! Voila encore les femelles en route de se chamailler[186].
Слова эти успокоили сразу обеих спорящих. Эльза улыбнулась и уже ласковым голосом позвала мальчугана:
– Иди, mon gars[187], подскажи нам: что лучше – убить или вечно лгать?
– И того, и другого не следует делать.
– Ну, а если заставить выбирать… Всегда лги или раз убей…
– Просто так – не следует… А за дело убить – вполне можно… Когда я буду большой – я, пожалуй, тоже кого-нибудь убью… Il me prend souvent des envies d’assommer le monde[188]… Вот хотя бы тех, что ночью не дают тебе спать и принуждают тебя вставать ради проезда.
– C’est Baptiste alors![189] – придирчиво воскликнула Анна…
– Нет. Про тех, что шатаются ночью, вместо того чтобы сидеть дома и спать, – угрюмо ответил Этьен.
– Ты ведь знаешь, что Эльза заменяет Баптиста, уставшего за целый день.
– Да… конечно… – ответил Этьен. – Успеть за день сто кругов вокруг бильярда, это всегда утомительно…
Анна не выдержала, бросила на стол кастрюльку, которую вытирала, и тихо пошла из кухни, но затем остановилась и обернулась с порога дверей.
– Вы не будете счастливы в жизни! – вымолвила она несколько театрально. – Не будете за то, что оскорбляете мать. Священное Писание говорит, что дети, не почитающие родителей, всегда несчастливы на свете… Vous serez de pauvres malheureux[190]…
– Mais nous le sommes déja![191] – вымолвил мальчуган просто и почти наивно.
Анна ушла к себе в комнату и стала тереть платком cyxиe глаза. Ей иногда доставляло удовольствие изображать из себя самую несчастную, забитую женщину, оскорбляемую всеми, даже маленькими детьми.
Эльза и Этьен остались в кухне одни и молчали… Наконец, девочка взяла кастрюлю, вытерла ее, переложила в нее все приготовленное матерью для соуса и поставила на огонь.
– С чего тут у вас началось? – спросил Этьен.
– Не помню.
– С Отвилей?
– Да… Я придралась… Мне сегодня как-то грустно… Или я сегодня злая-презлая. На всех бы кидалась.
– Пойдешь завтра в замок?.
– Да, надо… Но я выговорила двадцать пять франков для тебя. И я их отстою. Я их даже оставлю, не отдам ей. Ведь деньги получу я, и я понесу их сюда. Ну, так вот, я отправлюсь в Териэль и куплю тебе кашнэ на осень, картуз, сапоги и еще что-нибудь.
– А себе?
– Мне ничего не надо.
– А туфли? Гляди, какие на тебе. Как ты завтра к Отвилям пойдешь?
– Да. Правда. Я и забыла об этом… Стыдно…
Эльза двинула правой ногой, поглядела на худой ботинок и тотчас же понурилась и задумалась. Девочка всегда особенно сильно, с каким-то болезненным чувством на сердце, стыдилась неряшливости или убогости своей одежды. Она старалась всегда быть чистой. Иногда она даже предпочитала идти к знакомым просто босиком или в сабо, нежели в худых башмаках. Малейшую дырочку на платье или на чулках она старательно и очень искусно заштопывала.
Вместе с тем, она всегда и во всем отказывала себе ради любимца-брата, которого считала лучше, честнее и умнее всех. А бедный Этьен хотя и был очень умный мальчик, «un enfant ргéсоcе»[192], как говорили в Териэле, но в действительности он был явление не нормальное. Условия, при которых он родился, были исключительными. Недаром покойный Карадоль звал сына: L’enfant du malheur
