Кохко был первым, кто заболел. Ещё Человек-Инуит на ногах стоял твёрдо, когда Кохко, выходец с острова Сюмусю[9], ближе всех расположенного к земле Цупка, стал вдруг кашлять и жаловаться на слабость. Прошло всего несколько дней, и он слёг. Дядя стал поить его травяными отварами, но это помогло лишь вначале; затем Кохко стало ещё хуже: появился жар, а потом стал сильнее болеть живот. Бывало, по полдня просиживал он в кустах над обрывами, мучаясь животом. Но никто сильно не тревожился: люди ведь часто болеют. Думали, что вскоре болезнь сама собой уйдёт и Кохко снова будет здоров. Но, вопреки ожиданиям, тому делалось всё тяжелее. Он начал сильно худеть, несмотря на то, что в их хижине каждый день было жирное оленье мясо; часто по ночам их будили его крики, и они, подходя к нему, замечали, что он мечется по постели весь в холодном поту. Дядя Камуире-куру умел немного шаманить и стал совершать тайные обряды над ложем больного, выгоняя для этого всех из хижины. Но и это не приносило желаемого облегчения бедняге Кохко. Он начал всё чаще проваливаться в другой мир, иногда целыми сутками находясь в бреду. А когда приходил в себя, то не радовался уже ни яркому солнечному дню, ни вкусной пище, ни лицам своих товарищей.
Однажды утром они обнаружили, что он не дышит. Начали готовиться к похоронам. Одели Кохко как могли лучше: каждый отдал какую-нибудь свою вещь – кто набедренную повязку, скатанную из волокон крапивы, кто запасную обувь, кто пояс. Затем вырыли неглубокую яму поблизости от жилища и перенесли туда тело покойного. В могилу положили переломленные лук и стрелы усопшего, разбитую чашку. Уже после этого накрыли лицо, правда, не тканью, как требовал обычай, а куском шкуры, и начали заваливать яму камнями. Сверху над холмиком воткнули палку с отходящим к небу сучком. После этого, молчаливые и подавленные, вернулись в хижину, показавшуюся им теперь какой-то унылой и чужой. Пиршества, которому надлежало быть, не устраивали, лишь вкусили немного оленины. Не всё справили ладно, но по-другому не получилось. Вот так и не стало улыбчивого и лёгкого душой Кохки; так тихо и бесславно завершил он свой земной путь и ушёл в Похна-котан, к нижним людям, в страну предков.
Канчиоманте вернулся к огню, а потом прилёг на нары, закинув ногу на ногу. Лежал, пялился в потолок, думал, вспоминал родных и не заметил, как задремал.
Его разбудили громкие голоса. Говорили снаружи. Канчиоманте сел на ложе и охватил тяжёлую голову руками, перед глазами кружились огненные искорки.
– Что спишь, охотник! – раздался над самым ухом зычный голос дяди.
Канчиоманте поднял на него припухшие со сна глаза. Камуире-куру, стоя возле очага, широко улыбался. В руках он держал связку настрелянных куропаток. Потряс добычей перед лицом ещё не проснувшегося до конца племянника и, разжав пальцы, опустил её на землю.
– Сегодня будем сытыми, песни петь будем, – сказал он и скинул с плеч лук и колчан со стрелами, подвесил оружие на палку, торчащую из каменной стены, и протянул руки к огню. – Как он? – Камуире-куру кивнул на Человека-Инуита. Молодой охотник неопределённо повёл плечом. Дядя вздохнул.
Снаружи, шурша мелкими камушками, топтался Панысь.
– Панысь добыл песца, – сказал Камуире-куру, вновь улыбнувшись. – Сегодня духи-хозяева были к нам благосклонны, одарили хорошей добычей.
Вошёл Панысь, заискивающе посмотрел на хозяина, затем кивнул Канчиоманте и присел на пол, положив на колени тушку песца. Мех искрился, ловя отсветы волнующегося пламени.
