Наступила ночь. Джаваду не спалось. Он с беспокойством ворочался с боку на бок, прислушиваясь к каждому шагу, к каждому шороху. Вдруг послышались за дверью шаги. Кто же это может быть? Три лёгких стука в дверь. Джавад вскочил. Он знал: это был условный стук брата. Открыл. Действительно, это был Манаф.
– Вернулся! – обрадованно воскликнул Джавад и тут же спросил: – Кушать хочешь?
– Нет, хочу спать. – Манаф сбросил полушубок на пол и лёг.
Как хорошо, как спокойно на душе, когда он здесь, рядом, думал Джавад, прислушиваясь к шумному дыханию уснувшего брата.
– Вах! – воскликнул удивлённо Гаджи-Магома, увидев рано утром на пороге мастерской Манафа. – Победили или спину показали?
– Ни того ни другого не сделали.
– Вернулись, значит, ну и хорошо, – сказал старик, – в мирном деле меньше бед. – Помолчав немного, спросил: – Кто вас собрал, кто был головой отряда?
Манаф, не ответив, заулыбался.
– Знаю кто, Махач, – ответил сам на свой вопрос старик.
– А ты откуда знаешь?
– А на старости лет я стал лучше видеть, кто и что делает.
– А кто такой Махач? – спросил Джавад.
– Я же рассказывал, – пояснил старик, – из Унцукуля, учёный, инженер, железные дороги строит. Какие хабары в той стороне? Не повернул обратно Нажмутдин со своими аскерами?
– Нет, говорят, сюда собирается на съезд, часть войск вернул в горы.
– Кто-нибудь из ваших был в Дженгутае?
– Об этом сказал Махачу один из членов исполкома, которого специально посылали из Шуры на переговоры с Гоцинским.
– Исполкомовцы боятся, наверное, новоявленного имама?
– Вероятно, – ответил Манаф и продолжал: – Человек этот возвращался, когда мы расположились на возвышенности Балык-баш. Было решено заночевать там, окопались, развели костры. Исполкомовский посланник уверил Махача в мирных намерениях Гоцинского. К тому же повалил снег, поднялся буран. Махач дал приказ вернуться в Шуру, разойтись по домам.
– Хорошо сделал, – сказал Гаджи-Магома, – напрасная была затея. Не устояли бы вы против сил имама. Один проезжий рассказывал, что войска его в дженгутайских домах не помещаются, все сеновалы, буйволятники заняли.
– Сила у него большая, что и говорить, – пробормотал Манаф.
Когда первый луч солнца заиграл на матово-перистых рисунках замороженных стёкол, Манаф припаивал донышко медного кувшина.
– Идут! Идут! – донёсся в это время громкий крик с улицы.
Бросив на пол паяльник с кувшином и накинув старый кожух, Манаф выбежал на улицу. За ним последовали Гаджи-Магома, Абдулла и Джавадхан. Протяжные монотонные возгласы «Ла илаха иллаллах»[9] с нарастающей силой доносились со стороны Дженгутайской дороги. С шумом стали распахиваться ставни окон, створы дверей и калитки. С заспанными лицами, с вытаращенными от удивления и испуга глазами жались горожане у стен домов, у ворот. Из города навстречу имаму с хлебом-солью вышла делегация от исполкома и богатых горожан. Вскоре вдали показалась тёмная движущаяся масса. Над ней на фоне синего неба и заснеженных гор гордо реяли зелёные знамёна ислама.
Первой вступила в город сотня всадников на великолепных конях. Чёрные черкески с серебряными газырями, высокие папахи, повязанные кусками белой материи. С плеч развёрнутым крылом ниспадали длинноворсные, широкополые андийские бурки. Оголённые лезвия шашек, как обрывки молний, сверкали, поднятые в руках. Цоканье копыт заглушалось звуками священного псалма – зикры. Это был головной отряд. За ним последовал второй. Отличные скакуны красочно одетых мюридов двигались, приплясывая под визгливые звуки зурны и сухую дробь барабана. Потом появилась пара рысаков, тяжело кативших фаэтон с откинутым верхом. В нём сидели двое, поразительно контрастные по внешности.
