В окно машины Петер Бруннер с усмешкой поглядывал на притихший посёлок. Он вполне мог гордиться собой. Отправка дарьинских молодух в Германию под его надзором прошла почти безупречно. Были, конечно, и крики, и вопли, и слёзы, но в целом никаких особых инцидентов не произошло. Потому что он всё организовал как надо.
Петер достал сигарету, прикурил и с удовольствием затянулся. Главное, сразу показать этим олухам, что такое настоящая дисциплина. Тогда и впредь с ними не будет никаких проблем. Что же касается охраны посёлка, то герр Штольц может быть спокоен на этот счёт. Он так организует охрану, что пресловутые партизаны, о которых столько стали говорить в последние дни, сюда даже не сунутся. А если сунутся, то уж он, Петер Бруннер, постарается их встретить как следует.
Дарьино теперь опустело окончательно. Застыло, замерло, замкнулось в безмолвном горе. Люди затаились в своих домах, старались высовываться оттуда как можно реже. Старики да старухи появлялись за околицей теперь только по необходимости, стремились поскорее вернуться обратно, в спасительные, как им мнилось, стены. По улицам расхаживали в основном солдаты, да ещё периодически мелькала небольшая группа щеголявших новой формой полицаев.
К удивлению Нади, дарьинская больница, каждую пядь которой она знала превосходно, поскольку когда-то проработала там почти год, в считаные дни изменилась почти неузнаваемо. Она подумала, что так бывает, когда человек наденет новый костюм или форму. Он не только выглядит по-другому, но и ходить, держаться начинает совсем иначе, поскольку ощущает себя теперь другим.
Поселковая больница в одночасье превратилась в немецкий военный госпиталь с жёсткой армейской дисциплиной. Из прежнего персонала были оставлены немногие, только самые необходимые.
Надю по распоряжению коменданта зачислили в медсёстры, поставили на довольствие, даже зарплату определили. С Верой она теперь виделась редко, обе оказались сильно заняты, встречаться удавалось урывками. Краткие эти встречи не приносили никакого успокоения, обрывочные сведения, которыми они обменивались, только усиливали тревогу. Непонятно было, что происходит с их страной, что будет с ней дальше, возьмут ли немцы Москву и Ленинград…
Сегодня, на вторую неделю Надиной работы, в половине первого весь персонал срочно собрали внизу, в приёмном покое. Было объявлено, что главный врач госпиталя, герр оберартц Вернер Штефнер, выступит с сообщением. В принципе, ничего необычного в этом не было, главврач проводил подобные собрания почти через день.
Оберартц Штефнер был строгий поджарый мужчина лет сорока пяти, в золочёных очках на сухом лице. Говорил он, помахивая рукой, короткими отрывистыми фразами, будто рубил их на куски. Рядом с ним стоял тот же маленький переводчик с серым лицом, Надя уже знала, что его зовут Клаус.
– Господин Штефнер заявил, – невыразительным голосом бубнил Клаус, – что он не потерпит никакой безалаберности в своём госпитале. Вчера во время операции медсестра Антонова замешкалась, передавая шприц, господину Штефнеру пришлось ждать. Это совершенно недопустимо. Сегодня утром во время обхода в третьей палате была замечена пыль на подоконнике. Виновные в нарушениях – медсестра Антонова и санитарка Фролова лишаются зарплаты в этом месяце…
