В общем, все занимались своими делами – викинги и бонды отстраивали новые, взамен сгоревших, жилища да просмаливали и конопатили дракары – весна на дворе как-никак, в море пора; монах посвящал всё своё время философии и музе истории (то есть, по общему мнению, сибаритствовал и пьянствовал), чем и не преминул воспользоваться пакостник годи. Имя годи, кстати, было Ульф, но вспоминали об этом настолько редко, что он и сам забыл, как его кличут.
Ну и вот, сей Ульф просидел, дрожа от страха, в своём капище три дня, ни меча, ни лука в руки не взял, а как вылез на свет Божий да узнал о происшедшем, начал действовать в лучших своих традициях, то есть лицемерно и вредно. Тряся посохом и бородёнкой, жрец шнырял по всему Вадхейму, и там, где ему удавалось собрать более трёх человек, тут же начинал проповедовать. Суть его речей, напыщенных и многословных, сводилась к следующему: посёлок был спасён от огня и меча, а жители его от поголовного поругания исключительно по воле Асов, а прибыть лично на место событий изволил не кто иной, как Тор-громовержец, и поразил всех данов до единого своим молотом Мьёлльниром.
Мало кто задумывался, конечно, как это могли даны «предать поруганию» всех, ибо с их стороны это выглядело бы просто неприлично, ну а выяснять у годи, где он сам провёл ту самую ночь и что тогда делал, никто не хотел – зачем выслушивать очередную порцию вранья. Сам Ульф чванно заявлял, что провёл всё время в мольбах Одину, совершенно не желая распространяться о том, что, пока он хоронился в своей пещере сначала от стрел датчан, а затем от явления Великого Духа, приключилась у него с перепугу медвежья болезнь, и теперь в капище мог войти только человек с сильным насморком или крепкими нервами – за четырнадцать дней несносное зловоние так и не выветрилось...
Естественно, что отец Целестин в свою очередь предпринял контрмеры: потрясая Евангелием и животом, он вёл душеспасительные беседы, долгие и занудные, даже перед одним-двумя слушателями, а после того, как Торир, наведавшись в святилище по какому-то делу и покатываясь со смеху, рассказал монаху, почему годи туда практически никого не пускает, святой отец немедленно растрепал об этом по всему Вадхейму.
В отместку окончательно взъярившийся от эдакой наглости и неуважения жрец публично потребовал человеческого жертвоприношения своим богам и в очередной раз проклял отца Целестина, обвинив его во лжи.
Отвратительный выпад Ульфа, в свою очередь, тоже вывел обычно мирного монаха из себя, и солнечным апрельским днём при большом стечении народа (около сотни присутствовало, да конунг с семейством пришёл) оба предстоятеля конфессий в течение двух часов орали друг на друга, понося на чём свет стоит всё, что им не нравилось как в идеологии оппонента, так и в его внешности и личных качествах. Несмотря на меткость и язвительность годьего языка – этого у него не отнимешь, – отец Целестин смог склонить на свою сторону подавляющее большинство присутствующих и Торира тоже, особенно после слов о том, что и так потери в людях большие и работать некому, а этот безумец, мол, хочет ещё кого-нибудь загубить! Не для того ведь архангел даже рабов исцелил, чтобы их потом самим убивать!
– Фарисей! – прошипел охрипший от ругани годи, пытаясь хоть как-нибудь ещё уязвить отца Целестина и видя, что бой почти проигран.
– На себя посмотри! – рявкнул в ответ монах. – Идолопоклонник! – И подумал про себя: «Надо же, какое слово выучил, и не поленился ведь!»
