– Извини, Мэтт. Я поступил дерьмово. Приперся и вывалил на тебя свои проблемы. Нехорошо вышло.
– Предпочитаю испугаться, чем оставаться в неведении, – ответил Мэтт. Час был уже поздний. Разговор перестал клеиться. Мэтт боялся даже взглянуть на часы; утром у него был прием, не подлежащий отмене, что бы ни случилось. – Пора спать.
– Я пойду.
– Ложись на диване, дурень. Или Лиллиан ждет?
– Я сказал ей, что могу заночевать в кабинете.
– Завтра побудь с ней.
Джим кивнул.
Мэтт достал ему одеяло из шкафа в коридоре.
– Значит, мы по уши в дерьме?
– В точку. – Джим растянулся на диване, положил очки на стол и закрыл глаза. Его некрасивое лицо было чересчур бледным. – Мэтт?
– Гм?
– Знаешь, чья это была кровь? Свежий образец, который я исследовал под микроскопом?
– Чья же?
– Моя.
Мэтт не просыпался до звонка будильника, смакуя предрассветный сон, в котором потонул рассказ Джима, оставив от себя лишь неясный след. Когда он проснулся, то сразу почувствовал резкую головную боль и вспомнил ужасы, о которых наслушался вчера.
Утро было ясным, солнечным. Мэтт заставил себя принять душ и оделся. Казалось, одежда была сделана из среднезернистой наждачной бумаги. На кухне Рэйчел готовила яичницу. Мэтт посмотрел на тарелку и ограничился этим.
– Ты не заболел? – спросила дочь.
– Нет.
Хотя, возможно, больны были все.
– У нас на диване дрыхнет доктор Бикс. – Рэйчел шмыгнула носом.
– Ему на работу к полудню. Пускай спит. Ему полезно.
Рэйчел вопросительно посмотрела на отца, но донимать расспросами не стала.
Она свято верила в силу домашнего завтрака и всегда вызывалась готовить сама. Это началось, когда Селеста заболела, и продолжилось после ее смерти, когда Мэтт начал поручать завтраки и ужины «Макдоналдсу» и «Пицце-хат» соответственно. Тогда ему казалось, что приготовление завтрака стало для Рэйчел своего рода ритуалом, с помощью которого она выражала свою скорбь по матери. Теперь это вошло в привычку. Но Рэйчел по-прежнему выполняла эту процедуру со всей серьезностью. Даже больше. С грустью.
С прошлого года эта грусть пропитала всю жизнь Рэйчел и была видна в ее походке, в гардеробе, в печальной музыке, которую она слушала на магнитофоне – рождественском подарке Мэтта. В выпускном классе она вдруг превратилась из отличницы в дежурную хорошистку – ее способность к обучению снизилась из-за беспросветного уныния.
Мэтт поковырял яичницу вилкой, пока Рэйчел переодевалась, и снова увидел ее уже у дверей. Она собиралась встретиться с друзьями в супермаркете.
– Ужин в обычное время? – отстраненно улыбнулась она.
– Давай поужинаем в ресторане, – ответил Мэтт. – В «Дос агилас» или «Золотом лотосе».
Рэйчел кивнула.
– Я люблю тебя, – сказал он. Он часто говорил ей это. На сей раз вышло неуклюже и бестолково.
– И я тебя, папа, – ответила дочь, бросив на него любопытствующий взгляд, и снова улыбнулась.
Улыбка была невеселой и как бы вопрошала: «Разве все так плохо?»
Мэтт решил, что лучше обойтись без слов, и выдавил ответную улыбку – смелую, но неубедительную: «Да, Рэйчел. Плохо – не то слово».
