Становилось понятно, почему они не выходили на связь с мировыми лидерами и правительствами. У них был более продвинутый способ коммуникации: кибернетические микробы, нечто вроде руки, с помощью которой можно дотронуться до каждого человека. Такой, более личный, контакт был их единственным методом связи. Микробы, назовем их неоцитами, взаимодействовали с нервными клетками, не изменяя их. Непосредственно перед Контактом они успокоили испуганных землян, одурманили на некоторое время – как объяснила Энни, чтобы не допустить паники. Затем Странники погрузили нас в долгий глубокий сон и в течение тридцати часов обратились к шести миллиардам человек не на известном языке, а посредством, за неимением лучшего слова, комплекса понятий, более глубоких и всеобъемлющих, чем слова любого языка. Они рассказали все это и гораздо больше, куда больше, чем могла объяснить Энни.
«Мэтт, – говорила она, – ты наверняка тоже почувствовал это: такие возможности… в прямом смысле бесконечные возможности… их жизнь, их дом, Артефакт, как раковина наутилуса, не мертвая, как могло показаться, а полная удивительной и разнообразной жизни. Они ведь показали тебе это?
Они предложили мне все это. И тебе тоже должны были предложить.
Они сказали, что я могу получить все это».
«Ты хочешь жить? – спросили они. – Жить, не зная смерти? Фактически вечно?»
И Энни ответила «да».
«Ты хочешь жить, – спросили они, – даже зная, что изменишься? Даже если со временем перестанешь быть человеком?»
Тут она замешкалась. Но вновь подумала об их долгих, сложных, интересных жизнях; поняла, что все на свете меняется, что сама смерть – своего рода перемена и невозможно жить вечно, не меняясь: без перемен ничего не сделать.
И снова сказала «да».
Она налила Мэтту кофе. Мэтт посмотрел на кружку. Крепкая, приятно осязаемая. Привычная вещь.
Бьюла зевнула и спрыгнула с него, очевидно предпочитая залитый солнцем пол.
– Мэтт, что ты им ответил? – спросила Энни, положив руку ему на плечо.
Он отстранился:
– Я ответил «нет».
Президент, которого, к слову, звали Уильям, решился на поступок, которого не совершал уже много лет: вышел на прогулку.
Он покинул Белый дом через главный выход, перешел Пенсильвания-авеню и оказался на Лафайет-сквер.
Стояло ясное сентябрьское утро. Воздух был прохладным, но ласковое солнце грело руки и лицо. На входе в парк президент задержался. Улыбнулся, скинул куртку. Расстегнул воротник, снял черный шелковый галстук, машинально сложил его и сунул в карман брюк.
«В новом мире этикет можно не соблюдать», – подумал он.
Он вспомнил историю о Калвине Кулидже, который как-то раз на утреннем приеме в Белом доме налил густой кофе со сливками в блюдце, шокировав всех. Изумленные гости из вежливости поступили так же. Вытаращив глаза, они дожидались, пока президент не сделает первый глоток. А Кулидж взял блюдце, наклонился и поставил его перед кошкой.
История забавная – но, по мнению Уильяма, в ней было что-то неприятное. От нее так и разило древней закостенелой политикой подчинения и властвования. Что такое президент, которого все боятся? Просто название. Ходячий костюм, вдобавок неудобный.
К своему стыду, он иногда думал о себе как о единственном и неповторимом президенте, своего рода иконе, в большей степени символе, нежели человеке. Так, должно быть, чувствовали себя древнеримские императоры, избранники богов, или их китайские коллеги, правившие согласно небесному мандату. Мы грезим о громких титулах и присуждаем себе их – и в самом деле, почти вся его жизнь прошла как греза, как сон, невероятно долгий и глубокий. Сон, из которого его выдернул другой сон. Утренний воздух как бы возвращал ему молодость. Он вспомнил лето, проведенное с семьей на пляжном курорте в Мэне. Не в той хижине у реки в Адирондаках, о которой он рассказывал в давнем обращении к нации, – единичный случай, изрядно приукрашенный его спичрайтером. Двенадцатилетний Уильям провел лето в настоящем летнем дворце, возведенном в «позолоченном веке»
