Павел казался обиженным. Конечно, у него были все основания для недовольства. Стол в кухне был давно накрыт. В центре стояла бутылка вина и два фужера. Он не забыл даже про свечи, а льняные салфетки заправил в кольца так, как она любила. Отбивная и салат из овощей, тарелка с фруктами и десерт – все это дожидалось ее как минимум час.
Вопреки ее собственным ожиданиям, она не чувствовала голода, но отказаться от застолья означало еще сильнее обидеть Павла. А он этого не заслужил. Она положила себе на тарелку немного салата. Муж ловко откупорил вино.
– За тебя, – предложил он первый тост. – Ты не представляешь, как я рад, что ты наконец дома!
– Я тоже рада, – сказала она, пытаясь придать голосу хоть малую толику оптимизма.
Они чокнулись. Вино оказалось превосходным.
Наверняка оттого, что за два дня у нее во рту не было и маковой росинки, хмель тотчас же облек ее своей истомой, и она почувствовала необыкновенное тепло, а еще – усталость. Павел же, наоборот, был деятелен и трезв. У него было много вопросов, и он хотел знать все и сразу. Как ей понравился адвокат? Что говорил следователь? Как часто ее будут вызывать на допросы? Получится ли у них уехать в санаторий, чтобы немного подлечить ее нервы?
– Адвокат хороший, – отвечала она, слыша собственные слова словно через вату. – Следователь ничего не говорил определенного. Когда являться на допросы, мне сообщат повесткой. Ну а о санатории не может быть и речи. С нервами все в порядке, и вообще, я собираюсь написать еще одну книгу.
– Какая книга?! – возмутился он. – Ты же гробишь себя! Ну кому, кому нужна сейчас твоя слава, твоя книга, твоя чертова альпинистка?
Она приложила пальцы к вискам.
– Скалолазка, – поправила она, словно это имело для их спора решающее значение. – С горами покончено. Навсегда. Ты же знаешь финал моей последней книги. Я убила героиню. Убила. Понимаешь? Она больше не воскреснет. Да и Ольги больше нет. Я хочу теперь написать о жизни, о любви и дружбе.
– Все равно я не уверен, что это хорошая идея, – не сдавался он.
– Это нужно мне. Иначе я с ума сойду от всех этих допросов, очных ставок и экспертиз, – произнесла она. – Точку я поставлю перед тем, как мне вынесут приговор. После этого я не напишу ни слова. Обещаю.
– Ну, как знаешь, – с сомнением в голосе произнес он. – Хотя, если ты обещаешь…
– Я обещаю, – сказала она твердо. – Ты же знаешь, мне можно верить. Я когда-нибудь говорила тебе неправду?
Он не хотел ворошить прошлое.
– Полагаю, Ольги больше не будет среди героев твоей книги, – сказал он с надеждой в голосе.
– Этого я не обещала, – сказала она. – Ты же знаешь, мы дружили с детства…
Прошло много лет, но Диана помнила двор своего детства так, словно жила в нем до сих пор. Безошибочная детская память запечатлела, словно на слайдах, каждый поворот дороги к дому; тропинку, петляющую среди кустов; каждую ступеньку их подъезда, ведущую на пятый этаж, туда, где когда-то располагалась родительская квартира. Диана не была там больше пятнадцати лет, но уверенность, что все там осталось по-прежнему, не покидала ее, пока однажды, совсем недавно, она не оказалась в этом дворе и не застыла, пораженная, не веря своим глазам. Нет, пятиэтажки на окраине так и не снесли, а черемуху, которую каждую весну обдирала местная детвора, так и не вырубили. Остались на местах и щербатый стол, на котором старики, как и прежде, стучали костяшками домино; и песочница, правда, с новой, народившейся за последние пять лет ребятней; и скамейки у подъезда, на одной из которых через свежую краску проступало памятное: «Ольга + Диана = навсегда». Но у Данилевской не было сомнений, что какой-то злой волшебник мановением своей палочки взял и уменьшил все вокруг раза в два. Горка, с которой они с замиранием сердца мчались зимой, стала обыкновенным пригорком. Дерево, на которое они забирались, прячась от дворовых мальчишек, оказалось до смешного низкорослым. Даже пятиэтажки сжались, превратившись в маленькие коробки, совсем крошечные, особенно на фоне строящихся неподалеку восемнадцатиэтажных монстров.
