Потом стоял перед дверью, и разминал в локтях свои руки. Он крутил ими в суставах, как пропеллерами. Для пущей свирепости он сдвинул к переносице свои брови. Было видно, что он сильно волнуется. Потом он резко вышиб ногою дверь и, паки лев, свирепо бросился на нападавших. Между ними завязалась какая-то возня. Слышно было: они сопят носами, как порванные кузнечные меха. Потом все резко стихло. Было только слышно: они стали мирятся.
– Все, – сказал Василий, заходя в свою келью, – больше они тебя не тронут. Я с ними здесь поговорил.
Это все было похоже на спланированную комедию. Здесь я отчетливо понял, что и дня больше не останусь здесь. "Монахом – мне не быть. Это ясно. Так зачем же мне здесь оставаться? – Вопрошал я сам у себя, и тут же размышлял: – Я, скорее всего, странствующий философ, который плывет по реке жизни, руководствуясь только благочестивыми поступками, для совершения которых воспитывал себя, как личность. Мне бы книжки писать, а не драться здесь с разными подонками; жить среди этих бомжей…"
« – А эти горы бутылок, которые постоянно остаются от монахов? – Мысленно задаю я себе вопрос. – И это не только бутылки из-под "Кагора", – говорит моя душа. – Возле их келий, вечно болтаются какие-то женщины. Рядом с нами живет какая-то бабка… Кто это? Только паломница? Выглядит все это очень подозрительно для меня. Я точно знаю, что любая женщина четко улавливает и тянется туда, где есть деньги и власть. Женщина, как индикатор. Она может добавить к этому еще и блуд. Впрочем, я со свечкой там не хожу. Это Бог все видит. Я же, просто, размышляю, получая какую-то информацию от глаз и ушей».
Вообще, Лавра превратилась в моем понимании больше в какой-то политический клуб. Монахи мне кажутся иногда переодетыми в рясы российскими эфэсбэшниками. Они как-то четко улавливают в нашей политике, когда надо изобразить активность. Вокруг Лавры тогда все столбы пестрят какими-то жесткими воззваниями. Мне не хочется, чтоб монахи занимались политикой. Как эти. «Уеду, – думаю, – куда-нибудь, буду зарабатывать деньги. Работать» Решение казалось мне очень правильным. И главное – вовремя. В разгаре была весна. В это время рабочие руки идут нарасхват, как горячие пирожки…
На следующее утро я подхожу к послушнику Геннадию.
– Мне нужно ехать, – сказал я. – Я должен зарабатывать себе деньги. Эта работа не по мне.
– Куда ж ты поедешь, если не секрет? – Спросил послушник.
– В Россию, – сказал я.
– Я б хотел, чтоб ты еще остался на некоторое время, до Пасхи. Мне очень надо рабочие руки. А ты умеешь работать, – похвалил меня послушник.
– Не могу, – сказал я, а еще добавил: – Я уже выздоровел: и душой, и телом. В Лавре – чудесная аура.
– Не говори так. Это нехорошее слово. – Перебил он меня. – Так могут сказать только сектанты. – И начал откровенничать со мною: – Я сам был когда-то бандитом и употреблял наркотики… А вот пришел сюда, – и на меня тоже снизошла благодать Божия. – Он старался расположить меня к себе. Потом снова просил, чтоб я остался: – Повремени пока с отъездом. Поработаешь… Здесь тебя никто не тронет. – Заверял меня послушник.
– Не могу, – настоятельно, говорил я,
– Ладно, – сказал он. – Документы заберешь в послушника Евгения.
…В свой последний день здесь – я прошелся по всей Лавре. Моим проводником быть в этой экскурсии вызвался Сережа. Был с нами также и Саня по прозвищу «Рашпиль». Сначала мы отправились в пекарню за Дальние пещеры. Там Сережа спел своим чудесным грудным басом послушнику какой-то псалом. И тот насыпал ему с полведра просвирок. Такие небольшие пресные хлебцы. Мы подкреплялись ими сидя на скамейке под раскидистой древней липой; рядом лежали каменные плиты, под которыми покоились останки каких-то известных предводителей церкви.
