– Н-не знаю… наверно… конечно… – замялся тогда с ответом Сергей.
– Ну-ка, постой, покури!
«Покури» было сказано, разумеется, в шутку. Серёжа послушно отошёл к окну, облокотился на подоконник…
И вот Борис Фёдорович начинает исполнять – Рахманинова. Лавина звуков обрушилась на сердце юное – впервые классическое произведение, прелюд, произвело такое мощное, прекрасное, духоподъемлющее впечатление. Сергей трепетал, был сам не свой. Аккорды и арпеджио он, оказывается, ждал все предыдущие годы, именно их и недоставало ему! Разные там скерцо, менуэты, гавоты явно отталкивали душу подростка от огромного, штормящего океана всепобеждающей музыки. Сейчас же случилось, произошло то, что подготавливалось годами детского и отроческого одиночества, неразделённой тоски, бредовой и невинной памяти… Он ли сам нашёл высокое нечто, либо потрясающая музыка явила ему праздник жизни, вынув из сакральных глубин бытия надмирную благодать?! И когда замерло последнее созвучие, пацан вдруг почувствовал себя ничтожеством, пигмеем, втоптанным в пыль геркулесовой стопой гения. Будто титаны мечтаний, грёз простёрли к нему незримые пясти, схватили за живое и… подняли с колен! Противоречиво, но истинно так! И никогда прежде не переживал он, Бородин, подобного взлёта – и парения… и низвержения сразу…
– Хочешь так играть?
– Хочу.
– Тогда вообще не играй!
– ?!!
С дня того началась у Сергей новая полоса в жизни. Теперь он по пять-шесть часов в день тренировался (иначе не скажешь!] за клавиатурой: если раньше играл по принципу «сначала – медленно, а потом – быстро», то сейчас отрабатывал каждое упражнение, каждый пассаж (в основном, это были арпеджио, гаммы, этюды…], каждый отдельный элемент пассажа различными движениями. Сильно, как бы щелчком, ударяя сверху пальцем по белой (чёрной] поверхности клавиши (чтобы понять это, немного прочувствовать, читатель пусть представит себе, что кто-то оттягивает конкретный палец и не даёт, скажем, указательному, опуститься вниз, а потом резко отпускает его…]; вдавливая «подушечки» в полировку гладкую, словно в пластилин; совершенно расслабленно, едва касаясь этих самых пластинок, но контролируя, шлифуя моторику и добиваясь того, чтобы пальцы становились некими запоминающими устройствами и навечно сохраняли бы вновь приобретённые навыки, расположение клавиш, последовательность нажимания… И так далее – всего Борис Фёдорович показал ему семь движений, которые следовало комбинировать, в которые нужно было впоследствии вдыхать жизнь, душу! Подлинным откровением стало для Серёжи исполнение обыкновенного до-мажор-ного арпеджио после часа отработки его (непосредственно с Головлёвым!] до автоматизма основными (приведёнными выше] движениями. Преподаватель не разрешал играть быстро. Серёжа вспотел даже, руки становились тяжёлыми, но он продолжал медленно, мощно вбивать пальцы в белоснежный, ступенчатый «звукоряд» на две октавы и только одной правой рукой.
– Теперь отдыхай! Долго.
Спустя минут пятнадцать, которые Борис Фёдорович потратил на разговоры о том-о сём:
– Сыграй быстро!!
И Серёжа выдал: легко, филигранно, воздушно пропорхнули пальцы мальчика над клавиатурой и ровно, глубоко, звукоизвлекаемо родилось на тихий свет классическое арпеджио.
– Теперь понял?
– Понял…
– Вот так и будешь отрабатывать все вещи. Ты должен научиться не просто нудно, а грустно-весело, также и зло, нежно, задумчиво, равнодушно и при этом на бешеной скорости исполнять любую гамму, любой этюд… Твои пальцы должны стать чувствительнее, чем пальцы у слепого от рождения! И ты обязан уметь исполнять с закрытыми глазами – знать клавиатуру от и до! Стремись!
