– У этих карманы еще глубже! Руки здесь по локти войдут. Как видите, поручик, я прогрессирую.
Мне ротмистр уже успел порядком надоесть, и я ничего ему не ответил.
– На Сумской есть так называемый «Дом артиста». Слыхали, конечно?.. – опять обратился ко мне ротмистр. – Ну вот… идемте туда. Там подчас можно натолкнуться на весьма любопытные экземпляры. Богатейший, скажу я вам, материал для изучения новых индивидуумов. Продукт последних неудач фронта. И как еще интересно! Вчера, к примеру, я видел там молодого корнета… Впрочем, я расскажу вам по дороге. Идемте.
Но идти я отказался.
– Довольно, ротмистр! Мне противен ваш тыл и ваши наблюдения. Я уезжаю на фронт, а потому…
– Что потому? – улыбнулся ротмистр.
– Потому… Потому… – Я запутался, не зная, что ответить. – Потому… – довольно! – сердито кончил я.
Ротмистр сел в качалку. Небрежно вытянул ноги и глубоко в карманы засунул руки.
– Если б я, поручик, давно уже не разучился драть смехом глотку, – медленно, играя каждым словом, вновь обратился он ко мне, – я бы – поняли? – я бы не встал вот с этой качалки. Я бы умер со смеха над вашей глупостью. Поняли, юноша?..
…«Подожди-ка! – припоминал я, идя на следующее утро по Мироносицкой улице. – Теплые перчатки куплены… Шарф – есть… Носки?.. Да! Нужно купить шерстяные носки!..»
Хриплый гудок автомобиля рванулся в тишину улицы. Со стороны Мироносицкой площади шел грузовик, нагруженный английским обмундированием. Высоко на сложенных шинелях сидели два краснолицых солдата-англичанина. Третий лежал. Кажется, курил трубку. Синий дымок клубился над его фуражкой.
Но вот грузовик поравнялся со мной. Лежащий на шинелях солдат приподнялся и встал, чтоб вытряхнуть пепел из трубки, и я увидел на его фуражке русскую офицерскую кокарду. На узких погонах блестели звездочки. Увидев меня, офицер быстро отвернулся.
Это был Девине.
Через три дня я отъезжал на фронт. Дядя жаловался на простуду, а потому выйти на мороз побоялся. Не вышел и Вульф Аронович.
Было холодно, дул резкий ветер, и я спешил войти в вагон.
– Прощайте! – сказал я ротмистру Длинноверхову, единственному, вышедшему меня проводить.
– Прощайте, мой милый чудак!..
Когда поезд тронулся, я перегнулся над перилами площадки.
Публика на перроне махала платками и муфтами.
Какая-то девица в шубке с беличьим воротником долго бежала по платформе, ухватившись одной рукой за мерзлое окно вагона.
Только ротмистр, подняв под самую папаху крутые барские плечи, размеренным, спокойным шагом шел уже к выходу.
«Обернется или нет?» – гадал я, пытаясь не упустить его из виду.
Ротмистр не обернулся.
– Действительно, у него железный затылок! – вслух произнес я, вздохнул и вошел в вагон.
За окном бежали последние строения засыпанного снегом Харькова…
– Выходите, господин поручик! Дальше мы не поедем!
Молодой вольноопределяющийся бронепоезда «Россия» натянул рукавицы и глубоко, по уши надвинул папаху.
– Что, разве уже Льгов?
– Льгов сдан, господин поручик. Еще вчера.
Холодный ветер ударил по лицу и на минуту смял мое дыхание.
– А что за станция? – спросил я, пытаясь встать спиной к ветру.
– А черт ее разберет!..
Я поднял голову, но надпись станции была занесена снегом.
* * *
– А, здорово!.. Идите, идите сюда!..
В дверях телеграфного помещения стоял поручик Ауэ, наш ротный.
– Я говорил… – ротный пошел мне навстречу. – Я же говорил, кто-кто – а вы вернетесь. Потому – немец: долг и прочее… «Deutschland fiber alles!»
