Это было наивно и глупо, но я ответил:
– Глеб…
Старик протянул мне руку, щеря в улыбке остатки гнилых зубов. Не снимая перчатку (ведь под ее темно-синей тканью скрывалось золотое кольцо), я ответил на жест. Ладонь его не весила ничего, словно ее обладателя не существовало вовсе. Обгрызенные почерневшие ногти венчали толстую пятерню, стыдливо выглядывающую из укрытия обрезанных грязно-серых перчаток. Чувствуют ли эти пальцы мою маленькую тайну, здесь, совсем рядом?
– Глеб всему голова! – авторитетно заявил Василий Борисович. – Ну, пойдем, коли не шутишь.
Садовая улица представляла собой один широкий мазок кисти угрюмого художника, решившего набить полотно мусором и грязным снегом. Мы шли рядом, почти шаг в шаг, я и этот нелепый доходяга в черном ватнике и шапке-ушанке. Странной компанией, должно быть, представлялись мы; но для кого странной? Здесь, в окружении этих черно-серых стен, невидимые и неслышимые для посторонних глаз и ушей, мы составляли атональную гармонию. Поддерживая наш неровный ритм, под ногами мягко хрустел грязный снег. Сумрак скрывал в себе очертания зданий. Сорванные с петель ворота и смятые в немыслимые спирали старинные ограды смешались в неверные выцветшие кляксы, но Василий Борисович уверенно вел нас куда-то вперед. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что бродяга собственноручно рисовал мне карту сокровищ. Жирным красным крестом он отмечал местоположение желанного сундука – то есть, Анны. Тонкости отношений в здешних трущобах представлялись мне все яснее. Если не сглупить, в самом ближайшем будущем я смогу завершить свою работу – или попытаться это сделать. У меня есть проводник. У меня есть благословение католического святоши. У меня есть абсурдная ситуация, в которую я попал так же глупо, как недавно согласился посетить базилику. Что мне терять? Впереди лишь приобретения. Например, второй половины оплаты.
Я тряхнул головой, в недрах которой все еще клубилась невнятная боль. Спросил негромко у спутника:
– А она точно там будет?
Он, в который уже раз, ехидно улыбнулся и принялся чесать седые клочки волос на лице.
– Анютка-то? Что, давненько девчонок не щупал? – пааанимаю! Будет, чего же ей не быть. О, смотри-ка: афиша висит. Значит, сарай воронцовский прошли. Справа будет банк, ассигнационный, но ассигнаций там давно нет. Хе-хе. Ими уже как лет десять задницу подтерли иные вкладчики.
Я старался не слушать отца Василия; вопрос я задал для того, чтобы не терять с ним ту самую неуловимую связь, называемую человеческим общением. Но речи его были сбивчивы, насыщенные то историями, то ругательствами, и моя страдающая странной мигренью голова не справлялась со словесами бродяги. Он это, видимо, понимал, и время от времени пускался в монологи, комментируя местный колорит:
– Обширный участок к северу от Фонтанки, на котором расположен Апраксин двор, в тысяча семьсот тридцать каком-то году был пожалован графу Апраксину, вот как. Мы тут сейчас ходим. По большому и по малому. По среднему – это к василиостровцам, они умельцы. Питерский старый юмор, цени! Я ж носитель культуры, мать ее растак. А вот это видишь? Трехэтажные каменные строения при Советах сделались…
Я отрешенно всматривался в полумрак. Голос то пропадал, то вновь возвращался.
– Ах, как долбят, красота. Да ты слышишь? – «Егерь»! Слышишь? Они. Во внутреннем дворе наших развлекают, рейв дают. Дело свое знают, лабухи. Драйв, шоу, перфоманс, хха!
