Сознание хлестко вернулось в тело на грязной скамье, и вдруг заработала память, выдавая воспоминания то отмеренными порциями, то бушующими потоками. Я увидел себя: оборванец девятнадцати лет ползает по руинам огромного стадиона, ищет там что-то вроде сплющенного футбольного мяча или вратарскую перчатку, шарф, что-нибудь из той, мирной эпохи, какую-нибудь никому не нужную редкость. Я видел бездонные, печальные глаза родных – матери, отца и сестры – видел в них прощание и прощение; живые всегда виноваты перед мертвыми. Образы тысяч случайных людей, дрожащие тени исчезнувших башен, дворцов и домов плыли передо мной в никуда. Пыльные улицы Петергофа, отрешенные взгляды десятков мальчишек, мужчин. И среди них – один-единственный, обращенный не на руины, а на меня – взгляд Софии. Серебристые блестящие бездны затянули в себя без возврата. Мы целуем друг друга – стесняясь и с нежностью, а рядом двое, и они улыбаются: ее пожилые родители; скоро они вернутся в свой родной город на берег Баренцева моря после нашей скромной и тихой свадьбы. Мелькают дни, полные приятной суетой молодоженов, пролетают перед глазами черные и белые ночи. Неожиданно вижу белую плоть; звучит далекий фортепьянный этюд. И сразу же – церковь, трущобы Апраксина двора. Танец и выстрелы Анны…
…Полумрак камеры.
С глухим гулом отворилась металлическая дверь, грубо вспугивая воспоминания, бьющая безжалостным «здесь и сейчас». На пороге стоял особый следователь убойной полиции Литовцев и очередной, а может и тот же, безликий полицейский, держащий наперевес короткий автомат. Темное помещение огласилось тонким гнусавым писком:
– Сегежа Глеб Владимирович, вы обвиняетесь в подстрекательстве к убийству согласно тридцать четвертой статье Уголовного Кодекса. Вы можете быть освобождены при внесении залога в сумму пять миллионов четыреста тысяч рублей. Выведите подозреваемого из камеры.
Полицейский вошел в камеру.
– На выход, и без выкрутасов, – глухо сказал он.
Я замер в полной растерянности на скамье, с тоской вперившись в лица людей. В подстрекательстве?
– Залог внесен, господин Сегежа, – голос Литовцева булькал патетической важностью. – Вы свободны. Соответствующие документы о трансакции средств уже переданы вносящей стороной. Повестка на судебное слушание придет вам в течение четырнадцати рабочих дней, считая с этого. Вы не имеете права покидать пределов Санкт-Петербурга. И кстати, вот ваши шнурки и ремень.
Охранник молча передал вещи, дождался, пока я не вернул их каждое на свое место, и коротким движением ствола автомата указал мне на дверь камеры. Я все еще пребывал в замешательстве.
– Прошу, вы свободны, – гнусаво повторил Литовцев, блеснув оправой очков, и отвернулся, исчезая в бледном свете закоптившихся ламп. Оглядев камеру, я медленно застегнул на все пуговицы пальто и пошел следом. Проплутав по скудно освещенным желтым коридорам, мы, наконец, вышли в большой светлый зал, заполненный полицейскими и людьми в штатском; на нас не обратили ни малейшего внимания. Воздух здесь был тяжелый и спертый – так могло пахнуть в изрядно прокуренном сигаретами зверинце, – и отовсюду доносился монотонный гул мужских голосов.
– Где капитан Моравский? – будто очнувшись от наваждения, спросил я глухо, жадно всматриваясь в угрюмые сосредоточенные лица незнакомых людей.
– Выход в той стороне, – кивнул куда-то Литовцев. Глаза за стеклами превратились в щелочки. – Желаю хорошего дня.
