«Грехи не стареют.
Они просто ждут, когда вы станете слабыми.»
Они стояли в кругу у фонаря, словно заключённые в немой заговор. Молчание было плотным, как туман. Лица освещались неровным светом, и в этом свете – взгляд за взглядом, короткие переглядывания – медленно вырисовывалась истина: они поняли, что это значит. Джозеф первым нарушил тишину. Его голос был хриплым, как будто застрял в горле: – Сегодня днём… мне позвонили. Номер не определился. Мужской голос… он сказал: Двадцать лет прошло. Но «двадцатое» не похоронено. Оно ждёт София обернулась к нему, будто услышав это впервые. Но прежде чем кто-то успел что-либо спросить, Дэвид медленно полез в карман куртки. Его рука дрожала, когда он развернул сложенный вчетверо листок бумаги. – Этим утром я нашёл это в дверце машины, – тихо сказал он. – «„Земля помнит. Даже если вы забыли.“». Просто… вот так. Глаза всех обратились к Адаму. Тот стоял, будто приклеенный к месту, белый как мел. Он открыл рот, потом закрыл. И только спустя несколько секунд выдавил: – У меня… утром, на капоте, лежала… дохлая птица. Сломанная. Вся перекрученная… – Адам замолчал на вдохе, будто слова застряли в горле, затем досказал: – И на лапе был привязан крошечный клочок бумаги. На нём – те же буквы: «NH 20». Что это вообще значит? Тишина сгустилась ещё сильнее: теперь одно и то же обозначение всплыло дважды – на птице и на листке у чучела. – NH… двадцать, – едва слышно повторила София, но смысл всё ещё ускользал. – Шифр? – предположил Дэвид. – Может, инициалы и дата? Джозеф покачал головой:
– Не знаю. Но кто бы это ни был, он хорошо готовился. И явно следит за каждым из нас. Адам сжал кулаки, будто пытался согреть онемевшие пальцы:
– Это предупреждение. Или счётчик. Двадцать лет, двадцатое августа… Он играет на датах. Подростки, стоявшие чуть в стороне, обменялись тревожными взглядами. Алекс ощутил, как тяжелеет рюкзак с дневником – словно бумага внутри впитывала каждое новое слово и превращалась в свинец. Пока взрослые гадали над загадкой «NH 20», подростки начинали понимать: ответы могут скрываться не где-то там, а уже у них в руках. Женщины – Эмма, Оливия, София – не проронили ни слова. Словно что-то внутри них тихо защёлкнулось. Они не спрашивали, не удивлялись. Только София прошептала: – Двадцатое августа.
Ночной ветер заставил чучело раскачаться, и его тканевое лицо медленно повернулось в сторону семьи Рейнольдс и собравшихся рядом гостей. Казалось, оно осуждающе смотрит на них, безмолвно упрекая. Зловещая фигура чучела висела там, словно немой свидетель: все понимали, что старые тайны вот-вот всплывут наружу. Хрупкий баланс, который три семьи поддерживали годами, мог рухнуть в любой момент. Первые капли дождя начали падать, намокая бумажную угрозу. Над группой повисло плотное, почти осязаемое молчание. Все ясно осознавали: с этой минуты ничто уже не будет по-прежнему. Они молча вернулись в дом, словно воздух снаружи стал непереносимо тяжёлым. Никто не решался заговорить, но взгляды выдавали то, что хранилось в них слишком долго. Повешенное чучело с запиской было как зловещий маяк – напоминание о главе их жизни, которую все надеялись забыть навсегда. Они вошли в дом один за другим – точно актёры, которые слишком поздно поняли, что спектакль уже не их сценарий. Дверь захлопнулась, отрезав порыв ветра и вид зловещей куклы под фонарём. В гостиной мягкий свет торшера дрожал, будто отражая их собственную неустойчивость.
