– Не смел бы заявлять, что увлекаюсь. – Мы обошли пару и разминулись, но, когда Эвелина вновь оказалась у моего левого плеча, я с азартом продолжил разговор. – А что вы сами думаете о наполеоновских войнах?
– Французский император – обладатель великой души. – Мы всё танцевали и танцевали, она продолжила свой речитатив. – Бонапарт расчётлив, он действует во благо империи и готов взять на себя столь ответственное дело – поднять революцию! Наполеон – высшее выражение национального духа.
– Но Наполеон ужасно любуется собой, – насмешливо добавил я. – Верно, его деяния немыслимо велики, но оценивая его личность я заявлю, что император надменен. Он восславляет свое величие над всем миром. Я презираю высокомерие.
– А я более чем уверена, что на самом деле Наполеон бесправен и слаб взаперти своих императорских покоев! – Шустрый променад в обратную сторону. – В действительности он, как и все обычные люди, сожалеет об упущенных возможностях.
– Вы предполагаете, что мы всегда не так хороши, как хотели бы быть? – спросил.
– Верно! Наши души и тела сталкиваются с миром, поучающим нас о том, кто мы есть на самом деле.
Я смотрел на нее и видел ангела.
– Отлично сказано, мисс, – улыбнулся я. Ее остроумие было сдержанным и метким. Глядя на молочную шёлковую материю её одежд и румяность щёк, я заметил, как Эвелина смутилась.
– Простите меня, мистер Барннетт, порой я говорю глупости.
– Вы постоянно за все извиняетесь.
– Издержка жизни с моим отцом.
– Ваши слова – вовсе не глупости, мисс Уилсон. Но даже если вы скажете однажды глупость, мне они нравятся. Но если вы хотите поменять тему разговора, то я не буду противиться. – Два шага, и мы вернулись на свои изначальные места, вернулись туда, где танец начался. Каждый и каждая здесь поклонились друг другу.
Чувства внутри танцующих были настолько нежными и мягкими, как после знойного, тянущего в мозге душного дня, когда ты припадаешь виском к подушке в прохладе, и проваливаешься, и больше ни на что не обращаешь внимания.
Смеясь, Эвелина подбежала ко мне и подарила еще один танец. (Второй танец – это знак неравнодушия) Полуночные вздохи и порывы зимнего ветра осуждали нас. Откинув все предрассудки, мы с ней держись лишь немногих правил, и были не против этого (сдержанность и только сдержанность; нет! Наплевательство и отсутствие условностей).
Музыка заиграла, и я снова взял ее за руку. Зуманн наблюдал в паре с распорядителем балла за нами, флиртующими.
– Прошу, зовите меня просто Эвелиной, мистер Барннетт! – воскликнула она и закружилась возле меня.
Мы танцевали долго, а затем прошли в ароматную чайную, где я представил ее первым лицам мероприятия, после чего мы скрылись в саду с лавандой и ежевикой.
– Вы всю жизнь провели в графстве Кент? – продолжила она расспросы. – Я вот, никогда нигде кроме графства Кент не была. Я всю жизнь прожила с отцом в одном доме. А ты был заграницей?
– Я только там и был. Но в 15 лет мне и отцу пришлось уехать из Франции в Италию из-за Берлинского манифеста о континентальной блокаде Наполеона. – Мы вновь вернулись к теме французского императора!
– Как жаль! А ты говоришь на других языках?
– К сожалению, почти не говорю. За меня всё переводили, и мне стыдно за это. Эвелина, если бы я предложил тебе прокатиться со мной в открытой повозке на этой неделе, ты бы согласились?
– А ты приглашаешь меня? – спросила она не так-то уж комично, а с огромным удивлением, и, услышав подтверждение моих слов, она продолжила. – Да, в действительности, я была бы счастлива. – Своим согласием она восстала против отцовского гнета.
