Поддавшись искушению нарушить порядок и перелистав несколько сборников, надеясь, что Матэ не станет злиться, я наткнулся на то, о чём не забывал никогда.
– Я заказал репетиционный зал, – вдруг раздался голос Матэ. Он уже проснулся и потягивался, сидя на постели. – Я подумал, что если мы не сделаем этого сегодня, то не сделаем никогда. Если ты, конечно, в состоянии.
– Это я в состоянии делать в любом состоянии, – ответил я, словно принимая вызов. – А где Йоли?
– Она ушла в полдень. У неё какие-то натурщики. Вечно возится с голыми мужиками. Она же художник. Хотела вообще-то быть скульптором, но лепит редко. Она собиралась, как закончит, пойти с нами, надо ей позвонить.
– Не надо. Я не хочу, чтобы это кто-нибудь слышал. Кто-нибудь, кроме нас. Как бы это ни звучало. По крайней мере не в самом начале.
– Хорошо, как скажешь.
Матэ поднялся и отправился в ванную комнату. Я раскрыл ноты, которые знал наизусть с четырнадцати лет. Ноты, которые переиграл в таком количестве вариаций, что, когда оказывался за роялем, еле сдерживался, чтоб не прибавить чего-нибудь от себя.
Матэ, как и в нашем детстве, играл блестяще. Я давно не слышал, чтобы виолончель звучала столь изящно, в простой, в общем-то, мелодии. Мы пускались в импровизации и возвращались к исходному материалу, позволяя себе откровенные шалости, вроде перехода от рахманиновской прелюдии к сонате Дебюсси, а затем к концерту Фолькмана, чью оркестровую партию я прекрасно знал в переложении для фортепиано.
Позже пришла Йоли, и мы с гордостью и нетерпением показали ей то, что мучило нас обоих четырнадцать лет. В финале «Восточного танца» она расплакалась и, утирая слёзы, обнимала нас по очереди и обоих сразу, и говорила какие-то глупости.
И Матэ поцеловал меня в самое начало губ.
Покидая город трёх городов, я почувствовал безграничное счастье – мгновенное, как всё вечное.
– Меня никак не отпускают основополагающие моменты почти любого повествования. Я на них зациклен. И когда я зациклился, я не помню. В один момент я стал обращать внимание на вещи, которые раньше меня вообще не интересовали. А теперь от этого часто зависит истинность моего восприятия. Я тебе объясню. Я недавно посмотрел фильм. Называется Teaching Mrs. Tingle. Стал смотреть только из-за Хелен Миррен. Фильм полная херня, и я бы бросил его через пятнадцать минут – на Хелен Миррен засмотрелся. На неё всегда смотреть такое удовольствие, даже если она снимается в откровенной лаже. Так и тут. Кино – обычная подростковая бжня. Если бы не завороты про иронию и не Хелен Миррен – то там вообще смотреть не на что. Его снял парень, который писал сценарий «Крика» и «Я знаю, что вы сделали прошлым летом». Но это его не красит. И вот там весь сыр-бор – я тебе спокойно об этом рассказываю, потому что ты всё равно смотреть не будешь, а если и будешь, то эти спойлеры тебе не помешают, там всё равно кроме Хелен Миррен ничего достойного. И вот там привязывают её к кровати. Хелен Миррен я имею в виду. Они пришли к ней в дом и типа взяли её в заложники за хорошие оценки, она учительница. Привязывают её к кровати и сами там ходят кругами. А она лежит. Привязанная. Они кормят её с ложки, поят, разговаривают иногда, а она лежит. Злится временами. Суток трое, наверное. Да пусть и двое, одна ночь там точно проходит. Но за эти двое суток она ни разу не идёт в туалет. Понимаешь? Ни разу! Сама она, естественно, не может, потому что привязана, а когда ей помогут, и главное – как помогут, на это ни намёка.
